– А-а… Кинул Господу леща, – сообразил Кеша. – Мыслил, что, типа, Бог его помилует и в ад не пошлет.

– Ага. Вполне, што и наш жмур мыслил похожим образом. – Митя откашлялся и подхватил топор с земли. – А может, и не мыслил. Давай робить, в общем, ща узнаем…

Сдернув с гроба веревки, мужички с помощью топора и выдерги принялись ломать крышку. Послышались скрежет выдираемых гвоздей и пыхтенье.

– Харэ! – подытожил Кеша.

Мужички отбросили инструмент и вновь отерли пот. Отряхнули руки. Оставалось поднять крышку.

– Ты знаешь, Кеша, почему живым гаврикам принято выкать, а жмурикам – тыкать? – ни с того ни с сего озадачил Митя.

Кладбищенская тишина придала пустяковому вопросу неожиданно весомое значение.

– Живым тоже тыкают, – удивился Иннокентий. – Я ж не выкаю тебе, а ты… мне. А?

– Я говорю ваще, о правилах в обчестве, – пояснил подельник. – Мы с тобой кореша и без церемоний. А в… трамвае, в аптеке, в…

– В магазине?

– Да, и в магазине… – незнакомые граждане выкают. Ты ж не гришь халдею: «Дай мне пива»? А ты гришь: «Дайте пива»!

– Ну… верно… – задумался Кеша.

– А жмурам всегда тыкают. Им всегда грят: пусть те земля будет пухом.

– И… что с того? – удивился приятель. – Какого хрена?

Митя с превосходством ощерился:

– У живого гаврика есть душа. А у жмура души нетути, она отлетает в момент смерти. Поэтому ему тыкают, а гаврику выкают. Так-то, Кеша. Вся соль в душе!

– О, б…! – поразился подельник, с веселым удивлением глядя на Митю. – Ну ты ваще, б…! Знаешь… я вот што скажу – добрый бы из тебя получился монах, если б не выгнали из обители за пьянку.

Торжество, на удивление, исчезло из глаз Мити, он грустно усмехнулся. И рыкнул:

– Харэ болтать! Робим!

Мужички приподняли крышку на «попа», выдирая остатки гвоздей… Толкнули ее, крышка упала на землю.

– Фу-у! – выдохнули в один голос, глянув на мертвеца.

В деревянном ящике лежал молодой мужчина с разделенной прямым пробором прической. Руки крест-накрест, а на мизинце мутно переливался в лунном свете желтый перстень с большим зеленым камнем.

– Ой-ой! – воскликнул Митя и с усилием приподнял руку трупа. – Знатный изумрудик!

– И кафтанчик в цвет, нулевый, – обрадованно произнес напарник, щупая воротник серого фирменного костюма, в который был облачен покойный. – Тыщ пять бакинских, не менее…

Мужички подхватили труп за ноги и голову:

– Раз… Два…

На «Три!..» труп был вынут из гроба и уложен на сырую после дождя землю рядом.

Сам гроб мужички скинули назад – в могильную яму. Затем с изрядной сноровкой освободили покойника от дорогого костюма. Кеша отошел к ногам, чтобы снять с покойного лакированные туфли, а Митя попробовал стянуть с холодного пальца перстень. Любое кольцо не так просто стащить с трупа, и мародер тихо матерился, безуспешно дергая тяжелую безжизненную руку.

– Твою маму!.. Кеша! – не выдержал он. – Дай бабочку, ща отрежу палец ему…

Приятель не спешил подавать испрошенное, и Митя повернул голову. Последнее, что он увидел, – падающий топор на фоне темно-синих небес. Лезвие с противным чавканьем глубоко и точно вонзилось Мите между лопаток. Бывший монах прошептал нечто невнятное и упал ничком на жмура.

– Так-то лучше. – Кеша приподнял топор за топорище.

Инструмент так глубоко засел в спине убитого, что тело Мити согнулось дугой, словно не желая выпускать топор. Убийца взялся обеими руками за топорище, потянул, но мертвый подельник не отпускал. Выматерившись от души, Кеша столкнул труп в могилу вместе с засевшим в спине топором и вернулся к выкопанному жмуру. Он опустился на колени, взялся за кольцо основательно и дернул изо всех сил. Безуспешно! Тогда убийца вынул из кармана нож-бабочку, выкинул лезвие и два раза с нажимом полоснул по суставу. Палец отскочил, а перстень плавно соскользнул в жаждущие лапы Иннокентия.