Он усмехнулся:
– «В стране их холод до того силен, что каждый из них выкапывает себе яму, на которую они приделывают деревянную крышу и на крышу накладывают землю. В такие жилища они поселяются всей семьей и, взяв дров и камней, разжигают огонь и раскаляют камни на огне докрасна…»
– Что вы сказали? – удивилась она.
– Это не я, это один арабский путешественник написал о русах в десятом веке, – ответил Рубинчик и пояснил: – Я по образованию историк.
Через несколько минут керосиновая лампа и сухие дрова, вспыхнувшие в кирпичной печи, осветили крохотную, с низким потолком комнатку с деревянными полками, связками лука и портретом Пушкина на бревенчатых стенах, с вытертой оленьей шкурой на полу, со сложенными в углу дровами, с чугунным котелком воды на той же печи, и саму Таню, сидящую на низкой дубовой лавке-полатях. Перебирая струны гитары, она негромко пела Рубинчику, сидящему в своем меховом полушубке на полу, на оленьей шкуре:
Рубинчик слушал эту полупесню-полуречитатив и понимал, что это, конечно, не Бог весть какая поэзия, а подражание модным поэтам и бардам. Но доверительность, с которой пела ему Таня эти простые слова девичьей молитвы, наполнила его душу нежностью к ней. Словно какая-то нить протянулась от его души к ее душе и телу. И когда прозвучал и растаял последний аккорд, Рубинчик встал, шагнул к Тане, нагнулся к ее серым глазам и поцеловал ее в губы.
Она не отстранилась, а ее мягкие губы ответили ему чутким встречным движением.
Он закрыл глаза, слыша победный, как зов боевой трубы, всплеск бешеного вожделения в своих членах. Господи, спасибо Тебе! Спасибо Тебе за это таежное чудо, за это пульсирующее страстью белое тело, простертое в сполохах камина на оленьей шкуре, за скифские курганы ее груди и аркой изогнутую спину, за жадную беглость ее языка, хриплое дыхание экстаза и узкое соловьиное горло ее волшебной западни…
– Не спеши, дорогая, не спеши…
«Эти камни, раскаленные на огне, русы обливают водой, от чего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают даже одежды. В таком жилье остаются они до весны…»
Зачем это вспомнилось ему? Почему? Да еще в такой момент…
Именно в этот момент гэбэшная «Нива» майора Хулзанова вкатила вслед за «КрАЗом»-«техничкой» в опустевший от грузовиков двор автопункта «Березовый», и трое хмурых мужчин – капитаны Фаскин и Зарцев и майор Хулзанов – вошли в столовую, спросили у подметавшей пол поварихи:
– А где журналист?
– Какой журналист-то? – переспросила повариха.
– Московский журналист был тут час назад. Носатый…
– Ах, энтот! Яврей, что ли? Так давно уж уехал!
– Куда?
– В Мирный, я слыхала.
Офицеры огляделись, Фаскин подозрительно спросил:
– А эта девушка где, напарница ваша?
– Татьяна? Спит давно, поди. В соседнем доме, в общежитии. Позвать?
Офицеры, не ответив, вышли из столовой, прошли по скрипучему снегу в соседний рубленый дом, но ни в одной из его четырех комнат, занятых спящими работниками автопункта, они, конечно, Татьяны не нашли. Кровать ее была аккуратно застелена, на тумбочке лежали несколько книг и стояла фотография Тани в летнем платье, а на соседней койке спала ее сменщица.
– Таня? – переспросила она сонно. – Так она с ночной смены не приходила еще… А сколько времени?