– Да, слушаю…
В ответ тишина.
– Слушаю, говорите!
– Это Алина… Саша, еще раз прости меня, мне так стыдно… И еще раз огромное тебе спасибо. Я всю ночь сегодня проревела. Я еще не знаю пока, как жить… Опять себя женщиной почувствовала, человеком. Давно со мной никто так себя не вел… Прости, если можешь…
– Да брось ты, – пытался замять неловкость растерявшийся Саша.
– Нет, нет, я же все понимаю… И ты все понимаешь. То, что я говорила вчера, правда. Если я сказала, сделаю. Если ты после вчерашнего не передумал брать меня….
– Да нет, конечно не передумал.
– Тогда можешь рассчитывать на меня, как на себя. Порву любого. И сделаю все, что ты скажешь. Я верю тебе, особенно после вчерашнего… И еще, я бы хотела с тобой как-нибудь встретиться. Без Розы… Вдвоем. Поговорить… Кое-что рассказать… Ну там о себе, чтобы все тебе было понятно…
– Хорошо, встретимся как-нибудь в ближайшие дни, только определюсь с планами и решу кое-какие дела. А ты пока позвони Зубилкину договорись о прослушивании. Если смогу, тоже подъеду.
– Хорошо, спасибо. Буду ждать… Позвоню…
В студию Касиновского к Зубилкину Александр с Алиной не поехал – что-то его удержало. Хотелось выдержать паузу, подумать… Просто позвонил Толику и попросил его отслушать новую девочку, не посвящая его ни в какие подробности… Алине Зубилкин дал адрес и сказал, во сколько быть. Вечером Толик отзвонился и, с восторгом отзываясь о внешних данных Алины, сказал, что с ней придется попотеть:
– Надо переучивать, старик, у нее академическая оперная школа, а мы попсовики. Разными местами поют и по-разному рты открывают… Ну, ты все равно не поймешь разницу. Да тебе и не надо. Раз взял, будем работать… А девочка очень хорошая, мне понравилась… А можно…
– Нет, нельзя, ты же знаешь… Закон! Не гулять там, где работаешь, и не гадить, где живешь… К тому же она тебя на полголовы выше, это если без каблуков…
– Зато я талант! И еще очень обаятельный, – не унимался низенький, толстенький Толик.
– Лучше новые песни пиши, талант. И чтобы без заимствований… Оригинальные. Все, обнимаю. – Улыбающийся Саша выключил свой аппарат.
На следующий день Саша позвонил Алине и отправил ее на ежедневную репетицию в закрытый на почти вечный ремонт кинотеатр «Тверь», где он арендовал с двенадцати до трех часов дня небольшой гимнастический зал с полуразбитыми зеркалами. Находилось это помещение на задах большого шестисотместного кинозала. Там была даже небольшая комната для переодевания, которая, правда, все равно не закрывалась, так как не было двери как таковой. И понятно, что, как только мужики, арендующие другие комнаты, залы и зальчики, кто под студию, кто под склад, кто еще под что, узнали, что в гимнастическом зале репетируют красивые девочки, они стали ошибаться дверями и в самые неподходящие минуты и под самыми дурацкими предлогами заходить, заглядывать, вваливаться. Поодиночке и толпой. Причем заглядывали всегда с довольными и абсолютно идиотическими выражениями лиц. Саша даже бороться устал. И объяснял, и грозил, и умолял. Ему обещали, извинялись, и через полчаса все повторялось. Особенно дураки активизировались перед или сразу после репетиции, как раз когда девчонки, переодеваясь, снимали с себя нижнее белье. Ну, дурак он и есть дурак, для него голый зад иногда заменяет целый мир с его просторами, запахами, птичьим пением и человеческим общением. Особенно дурак среднестатистический, включая, естественно, понаехавшего. Тот еще и зад-то этот впервые вот так вот живьем видит. И готов за него жизнь отдать. И сто, нет… двенадцать баранов в придачу… Саша его отгоняет, а он бегает вокруг него с кухонным ножом и с криками: «Маё, прадай! Сикоко стоит? Калым везу, отдай тока». И дурака этого, включая, естественно, понаехавшего, все больше и больше… А оставшихся в родных пенатах, не сбежавших за кордон милых, очаровательных задов и задиков, все меньше и меньше… Как писал Пушкин (наше все),