Знать бы мне еще — зачем. Если бы на тот момент мне было известно, что Мышонок связан с Проклятыми, мое поведение и убийство были бы целиком и полностью оправданы. Но мне просто повезло.

— Я хотел его остановить, — отвечаю.

Коэн чуть склоняет голову набок.

— Ты мог ударить его, скажем, камнем, а потом убежать.

Пожимаю плечами.

— Не стоит оставлять живых врагов за спиной. — Боб с завода ясно дал мне это понять, убив Мо, а потом повесив его смерть на меня.

— Немногие это понимают, — замечает Коэн одобрительно. Потом встает, делает шаг вперед и наотмашь бьет Мышонка по лицу. — Я сказал тебе забыть про цацку! Ты отвлекся — Сид украл! Твоя вина!

Мальчишка падает недалеко от моих ног. Опустошенно смотрю на сцену разборок.

— Оно мамино, — хнычет Мышонок, сжавшись в комок на полу.

— Дай. — Коэн протягивает руку. — Отдай немедленно.

Мышь молчит и не шевелится. Жду, что сейчас Коэн размахнется и ударит его снова, возможно, ногой по уже поврежденным ребрам. Смогу ли я и тогда не шелохнуться?

Но ошибаюсь: главарь продолжает стоять с вытянутой рукой.

— Отдай, — повторяет он так властно, что даже мне хочется отдать ему что-нибудь. Он давит на мальчика, нависая над ним, и Мышонок сдается. По его щекам текут слезы, но он лезет в карман и достает оттуда кулон, протягивает Коэну. — Так-то лучше. — Узловатые, кажется, много раз переломанные пальцы главаря сжимаются с добычей.

А потом он швыряет кулончик на бетонный пол и с силой бьет по нему каблуком. Мышонок кричит. Это настолько жестоко и бессмысленно, что просто выходит за рамки моего понимания.

Камень в кулоне искусственный, не более чем дешевое стекло, и оно разбивается вдребезги от одного удара. Синие осколки разлетаются по комнате. Один крупный прилетает мне на куртку, незаметно протягиваю руку и сжимаю его в кулаке.

— Зачем?! — скулит Мышонок. — За что?!

Чтобы впредь слушался, вот зачем. И боялся еще больше.

— Убирайся с глаз моих. — Кажется, если бы не страстная любовь Коэна к чистоте, он бы сплюнул, но воздерживается.

Мышонок поднимается с пола, зажав обеими руками ребра, и медленно, шаркая ногами в гигантских ботинках, плетется к двери, глотая слезы горя и бессилия.

Коэн поворачивается ко мне, когда штора вновь возвращается на место за ушедшим Мышонком.

— Их иначе не научишь, — говорит мне, будто «они» — это они, а мы с ним к ним не относимся. — Рисковать своей шкурой из-за цацки! — Ботинок Коэна наступает на один из осколков и давит его в пыль.

— Люди умирают и за меньшее, — говорю.

Коэн снова садится на табурет, складывает руки на груди и одаривает меня оценивающим взглядом.

— Ты считаешь, что я не прав. — Не знаю, вопрос ли это, вопросительной интонации я не слышу. — Но не сделал попытки меня остановить.

— Он отдал тебе его сам, — отвечаю.

Знаю, что, по сути, у Мышонка не было выбора, но никто и никогда не заставил бы меня отдать дорогую мне вещь, пока я в сознании. Хорошо, что у меня нет дорогих вещей — ничего не осталось.

— Откуда ты взялся? — наконец, Коэн задает вопрос, которого я давно жду. — Я знаю всех беспризорников в округе.

— А я не был беспризорником… — И рассказываю историю бедного сироты, который работал четыре года на заводе, пока не воткнул отвертку в глаз извращенцу, попытавшемуся его изнасиловать, а потом отправился на расправу к стражам порядка.

Говорю. Коэн внимательно слушает и, в отличие от беседы с Мышонком, задает вопросы. Особенно его интересует, как мне удалось сбежать. Приходится признать, что Коэн далеко не дурак: выдуманный побег — слабое место моей истории, потому что все остальное — правда.