Стою в очереди с пустым подносом. Он старый, щербатый, но чистый. Стою, опустив голову, изучая узор из царапин на его поверхности.

— Щиц-щиц, — раздается в районе плеча. Вздрагиваю и резко оборачиваюсь.

Еще один, так сказать, коллега.

— Чего тебе, Мо?

Мо — мой ровесник, ему шестнадцать, и тоже изгой. Вот только я изгой, которого не трогают, а он — которого можно лупить ради развлечения. С развлечениями у нас небогато, поэтому каждый веселится, как умеет.

Я не благородный рыцарь в сверкающих доспехах, не защитник слабых, и Мо люблю не больше остальных. Но, видя свежий фингал у него под глазом, все же морщусь.

— Кэм, это правда, что твой отец убил твою мать?

А вот это сюрприз. Удивленно распахиваю глаза. В голове сразу же рождается куча вопросов: «Кто тебе сказал?», «С чего ты взял?», «Какое твое дело?»… Но произношу только короткое:

— Да. — А потом отворачиваюсь, делаю шаг вперед в такт движению очереди.

— Да я… это… — Мо продолжает идти следом. — Предупредить хотел… Ребята считают, тут таким не место…

Крепко сжимаю губы и несколько раз глубоко дышу, чтобы унять подступившее к горлу бешенство.

— Каким — таким? — спрашиваю глухо, не оборачиваясь.

— Детям преступников.

Бешенство проходит, теперь меня душит смех. Скажите-ка мне, кто здесь дети и кто не преступники? Понимаю, что дело вовсе не в том, за что отбывает срок мой отец. Раз откуда-то всплыла эта информация, то выплыла и сопутствующая ей — я из богатой семьи, Верхнего мира, как говорят здесь. А вот за это в нашем, Нижнем мире, могут даже убить…

Дергаю плечом.

— Расслабься, Мо.

Но он не унимается и только подтверждает мои умозаключения:

— Они хотят тебя проучить, говорят, за твою семейку.

Слово «семейка» режет слух. Хотя чего я хочу? У меня нет ничего и никого, кого можно было бы назвать серьезным словом «семья».

— Тебе-то что? — На этот раз все-таки оборачиваюсь. Встречаюсь своими со светло-серыми глазами Мо. Выцветшими, как у старика, а не подростка.

Он мнется, пожимает тощими плечами, но все же отвечает:

— Ты единственный, кто меня не бил.

И мне хочется сделать это прямо сейчас. Взять и ударить. Резко, жестоко, без всякой причины. Сдерживаюсь. Только сжимаю свободную от подноса руку в кармане в кулак.

Больше ничего не говорю, мне нечего сказать. Меня поражает этот сгорбленный тощий тип с подбитым глазом. Он ведь живет в том же мире, что и я, так как в нем еще умудрилась остаться наивность? Если кто-то тебя не бил, значит, он хороший, а остальные плохие?

Не считаю себя хорошим человеком, будь я им, у меня было бы желание вступиться за того, кого избивают на моих глазах. Но его нет. Не до смерти — и ладно. Убить можно лишь раз, а избивать каждый день. Так что Мо ничего не грозит. Никто не хочет потерять забаву.

На обед каша. Не могу понять из чего, да и не хочу знать. Бежевая масса, питательная, но совершенно безвкусная. Соль нынче дорого стоит, а о сахаре никто в Нижнем мире давно и не вспоминает. Сажусь с краю длинного стола, ставлю перед собой поднос и начинаю есть. Аппетита нет, но понимаю, что, если не поем, сил не будет.

Те, кто постарше, держатся особняком, общаются между собой. Мужчины и женщины, без полового разделения. Постарше — это от двадцати до тридцати. Старше тридцати тут нет — опасное производство. Или умирают, или находят местечко получше, вон как Билли. Среди молодежи иначе: девчонки — отдельно, мальчишки — отдельно. Девчонки всегда галдят без умолку. Обед — это отдых, время поесть и пообщаться. Все и общаются, такое чувство, что молчу только я.