Около обиженного мальчика хлопотала какая-то женщина, в головке и одетая попроще других дам. По всем вероятиям, это была мать Оськи, потому что она не столько ублажала его, сколько старалась прекратить его всхлипыванья новыми толчками. Очевидно, она хотела этим угодить хозяевам, которые отнюдь не желали, чтоб Оська обижался невинными проказами их остроумных деточек. Обидчик между тем, пользуясь безнаказанностию, прохаживался по зале, гордо посматривая на всех.

– Вот кабы этакая-то ёлка… – задумчиво произнёс мой собеседник.

Вероятно, он хотел сказать «у нас», но остановился, не докончив фразы, как это часто бывает с детьми, когда они о чём-нибудь серьёзно задумаются.

– Вона! Вона! Рушат! Ломают! – вскричал он вдруг таким неестественным голосом, что я вздрогнул. – Ах ты батюшки! Смотри-ка, Оська-то, Оська-то!

В окнах действительно сделалось как будто тусклее; ёлка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили сооои их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причинённые в тот вечер обиды, но ему не суждено было участвовать в общем разделе, потому что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.

Началась прежняя сцена увещеванья и колотушек, и мне сделалось невыносимо тяжко.

– Я бы ещё не так тебе рожу-то насалил! – произнёс мой товарищ с звонким хохотом, радуясь претерпенному Оськой поражению.

– Отчего ты не любишь Оську? – спросил я.

– А пошто его любить-то! Вишь, как он нюни распустил… козявка этакая!

– А если б тебя так прибили?

– Ну, это, видно, после дождичка в четверг будет! Я сам сдачи не займую. А вот, ей-богу, я здесь останусь… хошь из-за угла эту плаксу шарахну.

Однако он не остался и, простояв ещё несколько минут, с глубоким и сосредоточенным вздохом стал отходить от окна. Я тоже пошёл с ним рядом.

– Да ты чей? – спросил я.

– Кузнеца Потапыча сын.

Я знаю Потапыча, потому что он куёт и часто даже заковывает моих лошадей. Потапыч – старик очень суровый, но весьма бедный и живущий изо дня в день скудными заработками своих сильных рук. Избёнка его стоит на самом краю города и вмещает в себе многочисленную семью, которой он единственная поддержка, потому что прочие члены мал мала меньше.

– А ведь тебе далёконько идти, – говорю я.

– Ничего-таки будет! Только вот тятька беспременно заругает.

– За что?

– А я ещё утрось из дому убёг, будто в ряды, да вот и не бывал с тех самых пор… то есть с утра с раннего, – прибавил он и вдруг, к величайшему моему изумлению, пискливым дискантом запел: – «На заре ты её не буди…»

– Кто тебя научил этой песне?

– А что, песня важнецкая! Наш учитель приходский только и дела что мурлычет её.

Конец ознакомительного фрагмента.