Степушка судорожно схватился за карман с часами. Урки захохотали.

– Это из нашей компании, – сказал я. – Так что насчет часиков – вы уж не троньте.

– Все равно. Не мы – так другие. Не здесь – так в лагере. Господинчик-то ваш больно уж хреновый. Покаяния все писал. Знаю – наши с ним сидели.

– Не ваше дело, что я писал. Я на вас заявление подам.

Степушка нервничал и трусил и глупил. Я ему подмигивал, но он ничего не замечал…

– Вы, господинчик хреновый, слушайте, что я вам скажу… Я у вас пока ничего не украл, а украду – поможет вам заявление, как мертвому кадило…

– Ничего, в лагере вас прикрутят, – сказал техник.

– С дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты таким умным уродился… В лагере… эх ты, моржовая голова! А что ты о лагере знаешь? Бывал ты в лагере? Я вот уже пятый раз еду – а ты мне о лагере рассказываешь…

– А что в лагере? – спросил я.

– Что в лагере? Первое дело – вот, скажем, вы или этот господинчик, вы, ясное дело, контрреволюционеры. Вот та дубина, что наверху, – урка кивнул в сторону рабочей нары, – тот или вредитель, или контрреволюционер… Ну мужик – он всегда кулак. Это так надо понимать, что все вы классовые враги, ну и обращение с вами подходящее. А мы, урки, – социально близкий элемент. Вот как. Потому мы, елки-палки, против собственности…

– И против социалистической? – спросил я.

– Э нет. Казенной не трогаем. На грош возьмешь – на рубль ответу. Да еще в милиции бьют. Зачем? Вот тут наши одно время на «Торгсин»^>80 было насели… Нестоящее дело… А так просто, фраера, вот вроде этого господинчика – во-первых, раз плюнуть, а второе – куда он пойдет? Заявления писать будет? Так уж будьте покойнички – уж с милицией я лучше сговорюсь, чем этот ваш шибздик… А в лагере – и подавно. Уж там скажут тебе: сними пинжак – так и снимай без разговоров, а то еще ножа получишь…

Урка явно хвастался, но урка врал не совсем… Степушка, иссякнув, растерянно посмотрел на меня. Да, Степушке придется плохо: ни выдержки, ни изворотливости, ни кулаков… Пропадет.

В книге советского бытия, трудно читаемой вообще, есть страницы, недоступные даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю. Поэтому всякие попытки «познания России» всегда имеют этакую… прелесть неожиданности. Правда, «прелесть» эта несколько вывернута наизнанку, но неожиданности обычно ошарашивают своей парадоксальностью. Ну разве не парадокс, что украинскому мужику в лагере живется лучше, чем на воле, и что он из лагеря на волю шлет хлебные сухари? И как это совместить с тем фактом, что этот мужик в лагере вымирает десятками и сотнями тысяч (в масштабе ББК)? А вот в российской сумятице это совмещается: на Украине крестьяне вымирают в большей пропорции, чем в лагере, и я реально видал крестьян, собирающих всякие объедки для посылки их на Украину. Значит ли это, что эти крестьяне в лагере не голодали? Нет, не значит. Но за счет еще большего голодания они спасали свои семьи от голодной смерти… Этот парадокс цепляется еще за один: за необычайное укрепление семьи – такое, какое не снилось даже и покойному В.В. Розанову^>81. А от укрепления семьи возникает еще одна неожиданность – принудительное безбрачие комсомолок: никто замуж не берет – ни партийцы, ни беспартийцы… так и торчи всю свою жизнь какой-нибудь месткомовской девой…

Много есть таких неожиданностей. Я однажды видал даже образцовый колхоз – его председателем был старый трактирщик… Но есть вещи, о которых вообще ничего нельзя узнать. Что мы, например, знаем о таких явлениях социальной гигиены в Советской России, как проституция, алкоголизм, самоубийства? Что знал я до лагеря о «ликвидации детской беспризорности», я – человек, исколесивший всю Россию?..