Мне стало жутковато и весело – вместе.

Я любил «погружаться в неизвестность», – чтобы никто на всем белом свете не ведал о моем местонахождении.

Теперь, в старости, это прошло.

Появились страхи.

Страх – не выбраться.

Остаться ненайденным.

Я стоял на дорожной насыпи, спиной к Камню.

Передо мной, насколько хватало взгляда, расстелилось белое полотно тундры.

Очень далеко, над самым горизонтом скромным неярким созвездием светились огоньки Научного Центра.

Я мысленно провел прямую из точки А, где стоял, до точки Б, помеченной этими огоньками.

Поймал взглядом на небосклоне три ярких звезды пояса Ориона – Небесный Охотник всегда приносил мне удачу – и весело сбежал с насыпи.

Мне было показалось, что мои ноги нащупали тропу, но шаг, другой – я уже стоял по колени в снегу. Третий шаг – и провалился по пояс.

Я был неопытным северянином, но мне уже приходилось на учениях в заснеженном поле рыть ходы выше человеческого роста.

(Однажды по делам службы я заночевал в одноэтажной служебной постройке – к утру ее завалило по самую крышу. Чтобы помочиться, я долго нажимал плечом на отворявшуюся наружу дверь, вдавливая ее в снежный пласт, пока наконец не образовалась узкая щель.)

Теперь я стоял по пояс в снегу среди разбежавшейся во все стороны тундры, у меня было на два выбора меньше, чем у витязя на распутье, и так же, как у него, лишь один возможный – вперед.

Не возвращаться же на дорогу, чтобы ждать обратного автобуса, который еще Бог весть, пойдет ли? Не отказываться же от всех прелестей редкостного суточного увольнения потому только, что сдуру выпрыгнул из автобуса прежде времени? Не признаваться же самому себе, не говоря уже о водителе с его папироской, когда он поедет обратно, что выпрыгнул сдуру?

Я был еще достаточно молод, чтобы не предаваться отчаянию.

Высоко надо мной сияли бело-голубые звезды Ориона («голубые песцы»?). Впереди, у самого горизонта, мерцали теплые огоньки Научного Центра.

Я опустился на брюхо, выпростал из снега ноги – и пополз.

Я люблю мечтать.

Когда со стороны кажется, будто я глубоко задумался или, того скорее, будто вовсе ни о чем не думаю, я – мечтаю.

Мечтать я люблю о неисполнимом.

Неосуществимом.

В мечте о том, что может исполниться, осуществиться, особенно же о том, что сам при известном старании способен осуществить, есть очевидная неполнота.

Оттенок плана.

Ты лишь поднялся на воздушном шаре над землей, над сегодняшней своей реальностью, чтобы заглянуть подальше, увидеть будущие возможности.

Настоящая мечта – это прорыв в иное пространство.

В котором нет неисполнимого. Потому что всё – изначально неисполнимо.

Где невозможное – возможно.

Точнее будет, если переставить слова: где возможно невозможное.

Возможно – всё.

Про воздушный шар я написал потому, что в эту минуту, за моим окном плывут по небу семь (нет, восемь) красивых, разноцветных монгольфьеров. В двух или трех, что поближе, даже на расстоянии различимы фигурки пассажиров, вдруг ярко взблескивающий огонек горелки.

Здесь нередко, особенно по праздничным дням, предлагают желающим такие воздушные путешествия.

Шары надувают и запускают недалеко от дома, в котором я обитаю, – с широкой поляны в Декштайне. Однажды, прогуливаясь в тех местах, я видел, как раздается в объеме, обретает круглоту, поднимается над землей, толкается, пытаясь оторваться от нее, огромный ярко-желтый лимон; небольшая группка воздухоплавателей дожидалась, пока команда подготовит шар к полету.

Н. очень хотела совершить такое путешествие. Я побаивался. А она не то, чтобы смелая была (слишком скромна для смелости) – просто бесстрашная.