– Через мой труп!

Но Сашка ошибся. Костя схватил его за грудки:

– Командир дело говорит. Хватит, отшвартовывайся.

Песовский привык уважать силу. Он съежился и заморгал глазами:

– Да я что? Ничего. Всегда пожалуйста…

Больных и раненых уложили на лучшие места. Ивану Ивановичу достали старые с облезшей никелировкой карманные часы. По этим часам он строго следил за очередью у щели. Каждый мог пользоваться ею не более шести минут.

…Андрей посмотрел вниз. У щели очередь. Его время еще не скоро. Вцепившись узловатыми пальцами в доски двери, к щели приник Костя. Андрей уже знал, что этот матрос был в числе тех героических защитников Севастополя, которые прикрывали отход последнего катера. Костя попал в плен, бежал из концлагеря, сражался в партизанском отряде.

Когда два дня назад узники услышали от охранников страшное слово Бухенвальд и поняли, что их везут в этот чудовищный лагерь смерти, Костя Сапрыкин спросил у Пельцера, старого преподавателя-географа:

– А где этот чертов лагерь?

– Почти в самом центре Германии. Возле города Веймар.

– Эх, каким дураком я был в школе! – вздохнул матрос. – Зря немецкий язык не учил. Как бы мне он пригодился!

– Зачем? – спросил веснушчатый солдат, поддерживая забинтованную тряпьем раненую руку. – Умирать можно и так.

– Умирать, братишка, я не собираюсь. А вот как махану из лагеря, то зазря попасться смогу. Как дорогу спрашивать буду? По-русски?

Уверенность Кости в себе, уверенность его в том, что он вырвется из лап фашистов, отзывалась в сердце каждого пленника, разжигала искорку надежды…

Сапрыкину пора было уступать место у щели. Еще несколько секунд. Он теснее приник небритой щекой к двери и втягивал в себя воздух, задыхаясь и торопясь.

Воздух… Воздух…

Андрей представил себе, как лицо обдувает прохладная ласкающая упругая струя. Ее можно вдыхать, пить, глотать. И с каждым вдохом она приносит жизнь, вливает бодрость, силу, энергию.

Бурзенко уселся поудобнее, вытянув затекшие ноги, и прислонился спиной к теплым доскам вагона. Поезд, ритмично постукивая колесами на рельсовых стыках, уходил все дальше и дальше на запад, а мысли Андрея устремлялись назад, на восток, возвращались к недавнему, но уже ставшему далеким прошлому…

Он сидит в углу ринга, откинувшись на жесткую подушку. За спиною – два раунда напряженного боя. Тренер Сидней Львович энергично обмахивает Андрея белым мохнатым полотенцем. Каждый его взмах совпадает с ритмом дыхания боксера.

Разгоряченное лицо Андрея ощущает приятную прохладу. На отдых дана одна минута. Но этого вполне достаточно сильному молодому телу. С каждой секундой восстанавливается растраченная энергия, ноги становятся легкими, руки – сильными, тело – гибким, выносливым.

Андрей Бурзенко погрузился в воспоминания.

Это был его последний бой на ринге. Переполненный ташкентский цирк. Люди сидят даже на полу возле ринга. В воздухе – гул голосов. Последний минутный перерыв. Андрей слышит, как страстно шепчет ему Сидней Львович:

– Бей по корпусу. Понимаешь, по корпусу, снизу. Голову он хорошо защищает, а корпус плохо. Открыт. Бей снизу.

Бурзенко улыбнулся. Он понял тренера. Действительно, во втором раунде все попытки атаковать противника в голову кончились неудачей. Кулаки Андрея наталкивались то на перчатку, то на упругое плечо, подставленное под удар, или – что хуже всего – били воздух. Соперник «нырял» под бьющую руку, и Андрей по инерции «проваливался».

Звук гонга поднимает Андрея с табуретки. Сидней Львович сует ему в рот каучуковую капу – предохранитель зубов, вытирает полотенцем мокрое лицо и напутствует: