– Да, она сама вошла в дом… Да, мы разговаривали, она мне… гадала. Я сама ей дала еду и двадцать копеек денег. Нет, в шкафы она не заглядывала, но… Конечно, я выходила в кухню, чтобы собрать для неё продукты… Зачем собирала? Но она была такая оборванная, босая…

– Ну что же вы, ей-богу, гражданка Софронова, как маленькая, – сурово говорил милиционер. – Разве можно этот народ в дом впускать? Вот теперь и разбирайся с вами… А ты говори, куда украденное дела! Возвращать будешь?

– Миленький! Драгоценный, алмазный, да я же не брала ничего! Я же в комнате сидела, никуда не уходила! Красавица моя, да ты всего на минуточку в кухню ушла! Ну что бы я успела за ту минуточку, сама подумай? – плача и ловя руку учительницы, умоляла Изюмка.

– Перестань, – устало сказала Ксения Андреевна. – Как тебе не стыдно? Ты же всё знала, ты сама мне говорила… И всё равно взяла последнее! Как же ты можешь клясться сыном? Неужели ты совсем ничего не боишься?

– Да что вы её воспитываете, гражданка? – бурчал милиционер. – Эту породу не перекуёшь… Будешь говорить, где краденое, или нет? Дура, скажи, тебе по суду скидку дадут!

Изюмка, повалившись растрёпанной головой на стол, отчаянно завыла. Учительница смотрела на неё со странной смесью отвращения и сострадания.

И в это время с грохотом распахнулась входная дверь – и на пороге кабинета вырос дед Командир в вылинявшей будёновке, из-под которой воинственно торчали сивые кудри. В руке его была красноармейская книжка, которую Вано держал перед собой как щит, грозно глядя на растерявшегося милиционера.

– Здравствуйте, гражданин, вы по какому вопросу?

– Здравствуй, товарищ милиционер. Вот по этому я вопросу, – сурово кивнул старик на Изюмку. Та подняла на него мокрые, отчаянные глаза.

– Дадо, совлахава, мэ ничи на чёрдём[16]!

– Закэр муй, дылыны, мэ джином[17]! Товарищ милиционер, моя дочка ничего взять не могла. Она тому не обучена. Мы – цыгане честные. Я всю гражданскую с красной армией прошёл, на Перекопе был, вот мои бумаги, сам гляди!

Милиционер неуверенно усмехнулся, но красноармейскую книжку всё же взял. Перелистал, поднял заинтересованный взгляд на сурового плечистого старика. Командир, не замечая этого, смотрел на изумлённую учительницу.

– Уважаемая, ты мне одно только скажи. Только одно! Видела ты, как моя Изюмка у тебя по шкафам лазила? Видела? Своими глазами?

– Нет, но…

– А вот я видел, – внушительно перебил Вано. – Я вчера у тебя под окном папиросы забыл, вернулся с полпути – и увидел. Рыжая ведьма у тебя в шкафу копалась, соседка твоя!

Ксения Андреевна всплеснула руками. Изюмка вытаращила мокрые глаза. Милиционер нахмурился:

– Вы, товарищ, понимаете, что говорите? Заявление можете написать?

– Ещё бы я на старости лет не понимал, что говорю! – отрубил Вано. – А бумагу ты с моих слов напишешь, а товарищ учительница подтвердит, что всё там верно, – и, не давая милиционеру опомниться, властно распорядился, – Времени не трать, бумагу после накорябаешь. Поезжай к соседке на квартиру: авось не успела ещё золотишко сбыть.

И всё оказалось так, как сказал Вано. Украшения учительницы – простенькие золотые серёжки, кольцо с гранатом, серебряный браслет-цепочка и жемчужная брошь – были найдены милиционерами в буфете соседки Антонины: та даже не спрятала их. В отделении Тонька выла, била себя костлявыми кулаками в грудь, уверяла, что «бес попутал», что в жизни не думала, что «интеллигентка» заявит в милицию и что кто-то в отделении поверит словам уличных цыган.

В милиции пришлось просидеть часа два: писали бумаги, оформляли заявление Вано, затем пол-отделения набилось в кабинет, чтобы послушать рассказ о том, как цыган воевал с Щорсом и Будённым… Когда Ксения Андреевна, Вано и Изюмка, наконец, вышли из отделения, над городом сползались тяжкие тучи, и за Миуссами глухо, угрожающе рокотало. Порыв ветра сорвал будёновку с головы Вано: старик едва успел её подхватить.