Увидев поднимающегося ей навстречу свёкра, она с облегчением вздохнула, слабо улыбнулась:

– Ты зачем здесь, дадо?

– Затем, что другие-то бабы давно по палаткам сидят! – Вано зашагал рядом с невесткой, изо всех сил напуская на себя сердитый вид. – Ну – много взяла?

– Да что тут взять? – отмахнулась Изюмка, поправляя сползший на шею платок и звонко шлёпая присевшего на лоб комара. – Тьфу, упыри, летают еропланами, как в лесу! Нечего взять, дадо. Учителка, денег в доме ни гроша, и мужа вчера забрали! Плачет, бедная, боится, что и её тоже заберут, с работы выгонят, и сыну худо будет: он у неё в военном учится… Я ей всего наобещала, жалко же… И что такое делается, зачем гаджэ друг дружку заарестовывают? Не живётся им спокойно, всё врагов у себя под кроватями ищут!

– Так ты весь вечер в дому просидела и ни копейки не взяла?! Ну что за… – тут Вано умолк на полуслове, потому что внезапно вспомнил о том, что оставил на лавочке у дома «учителки» едва начатую пачку папирос. Сплюнул, выругался и повернул обратно, бросив невестке:

– Марш в табор, кура безголовая!

Пачку «Братишки» никто не тронул: она лежала на краю лавочки. Вокруг уже совсем смерклось, и жёлтый, освещённый лампой квадрат окна чётко вырисовывался за тёмными жасминовыми зарослями. Присмотревшись, Вано увидел раскрытую дверь шкафа, свесившиеся из него кружевные наволочки. Стоящая к нему спиной женщина молча, быстро и сосредоточенно рылась на полке под стопками белья. От дверцы шкафа падала густая тень, и Вано видел лишь мелькающий в свете лампы острый костлявый локоть из-под закатанного зелёного рукава. Вано зевнул, отвернулся, взял с лавочки свои папиросы и неторопливо зашагал обратно.

Наутро Изюмка вместе с другими цыганками привычно отправилась в город. И уже через час женщины примчались с Миусской площади с вытаращенными глазами:

– Дядя Вано, нашу Изюмку милиция забрала! Нет, не за то, что документов нет! Ещё хуже! Гаджи прямо на неё показала, сказала – эта цыганка у меня вчера сидела и золото из шкафа унесла!

Оказалось, что милиционер подошёл, когда Изюмка, сидя на лавочке возле автомата с газированной водой, вдохновенно сочиняла двум смеющимся студенткам про любовь и трудную дорогу. Вместе с ним была «вчерашняя учителка».

– Вот эта, вы говорите?

– Да, товарищ милиционер, это она… Зачем же ты так поступила? Ведь это же было последнее, понимаешь, – последнее! – тихо, без гнева спросила Ксения Андреевна у ошеломлённой цыганки. – Ведь мне, может быть, придётся… далеко ехать! Ты же об этом знала!

– Миленькая моя, да что ты такое говоришь? – залепетала Изюмка. – Ты же мне сама всего дала! Яичек дала, хлеба, картошки! И твоя соседка видела, что я не украла! Родненькая, ну вспомни же, я же…

– Пройдёмте, гражданки, в отделение.

Разумеется, в отделение милиции вслед за отчаянно протестующей Изюмкой примчались все таборные цыганки. Разумеется, было много крика, воплей и страстных убеждений в том, что Изюмка – не воровка. Но, к ужасу цыганок, положение оказалось отчаянным. Из дома учительницы пропали три червонца денег и украшения. Пропажу хозяйка обнаружила наутро, на её плач прибежала соседка и объявила, что, конечно же, всё взяла цыганка. Соседка же и убедила рыдающую Ксению Андреевну поскорей одеться и бежать на площадь, где «эти галки с утра до ночи советских людей дурят». Учительница побежала на Миусскую, где фланировала по площади, приставая к прохожим, целая команда гадалок, – и сразу же узнала среди них Изюмку.

– Миленькая, родненькая, ненаглядная, но это же не я! Клянусь тебе, – не я! Хочешь – на сына забожусь, что не я? – плакала Изюмка, сидя на расшатанном стуле в отделении милиции. Милиционер, морща лоб, старательно писал протокол со слов пострадавшей.