Марина вздыхает. Она сдерживает эмоции. Вот-вот мы обе разрыдаемся.

— Ярослава… ты сейчас проходишь через ад. Я даже представить не могу, что творится внутри тебя. Но ты у меня сильная. Я уверена, пусть это будет тяжело, но ты справишься. И давай без этих «плохая мать», ладно? Ты — идеальная мать. Просто не для Оли. Иногда мы так увлеченно отдаем себя целиком, что забываем — дети вырастают со своим выбором. Иногда ужасным, да. Иногда несправедливым. Но это их путь. Это не значит, что ты виновата. Не значит, что ты сделала что-то не так. Ты сама лучше меня знаешь, что они оба пожалеют…

— Я бы родную мать не оставила… Не променяла на другую. А муж… Я всю семью столько времени на себе тащу, Марина.

— Эдик… Если он готов вытирать ноги об того, с кем прожил полжизни, — он просто кретин, Яра. Он скотина, а не мужчина. Но я уверена, он останется у разбитого корыта, как оставил тебя. Уверена, он вернётся к тебе, упадет к твоим ногам и будет умолять.

— Чувствую себя идиоткой, Марин.

— Ты говоришь, что жила ради них. Может, пора начать жить ради себя?

Скорее всего подруга права. Наверное, сейчас, впервые за много лет, я действительно одна. Без мужа, без дочери. Но в то же время у меня появляется свобода. Право наконец-то стать кем-то значимым. Не только матерью. Не только женой. А просто — собой.

— Все верно говоришь, Мариш. Однако мне будет тяжело строить новую жизнь, зная, что они счастливы без меня. Зная, что я напрасно убивалась, лишь бы им было хорошо. Какая же я дура.

Разговариваем с Мариной еще около двадцати минут. Я рассказываю ей все в деталях, она то ахает, то закрывает рот ладонью. Да, я сама не ожидала такого поворота в своей жизни, потому что… Казалось бы, у нас была пусть не идеальная семья, но по крайней мере счастливая. Да, я была слепой. Не замечала изменений в муже и собственном ребенке. Что было бы, если я случайно не услышала тот разговор? Не увидела бы то сообщение?..

Возвращаюсь домой, когда окончательно темнеет. Дождь почти закончился, но небо по-прежнему низкое, порой сверкает молния. Автомобиль медленно катится по знакомым улицам, а я не чувствую дороги — только гул в голове и ужасная усталость.

Остановившись перед домом, я не выхожу сразу. Смотрю на окна — на верхнем этаже света нет, зато он горит на кухне. Видимо, все дома. Едят. Живут. Смеются. А я — лишняя деталь на этой картине.

Покинув салон, захлопываю дверь машины, иду к входу, поднимаюсь по ступеням. Сняв обувь, аккуратно ставлю в сторону.

На кухне кто-то есть. Я слышу слабый звон посуды, глухой голос дочери. Не иду туда, хотя раньше первым делом поздоровалась бы с ней, узнала, как прошел ее день. Направляюсь в свою спальню, закрываю за собой дверь и прислоняюсь к ней спиной. Комната теплая, но мне зябко. Я стою так долго. Просто стою, чувствуя, как по щекам текут беззвучные, горячие слезы.

Потом медленно иду к шкафу, достаю чемодан. Поставив его на кровать, открываю крышку и начинаю складывать вещи. Не тороплюсь. Нет той лихорадочной паники, как бывает в фильмах. Я очень спокойна. Выбираю рубашки, джинсы, платья, складываю аккуратно, как будто пакую не жизнь, а воспоминания.

За дверью раздается осторожный стук. Я не отвечаю.

— Мама… — звучит тихий, неуверенный голос дочери. — Можем поговорить?

Я долго молчу. Слишком долго. А она ждет.

— Поздно, Оля, — отвечаю наконец. — Все, что нужно было, ты сказала. Я не хочу тебя видеть. Уйду отсюда, будете радоваться. И ты, и отец и твоя бабушка.

— Ты правда собираешься уйти? Может, сначала попытаешься понять меня?