— Останови.

Машина резко сворачивает на обочину перед пустырем, заросшим густым кустарником.

— Подожди меня в машине.

Выскакиваю на улицу под прохладный апрельский ветер. Делаю глубокий вдох и спускаюсь к кустам, которые вот-вот взворвуться зеленью. Поправляю берет на макушке и кричу.

Ненавижу! Ненавижу свою жизнь, в которой мне нельзя быть слабой испуганной женщиной. Нет. Я — кто угодно сейчас, но не женщина.

Вновь набираю полной грудью воздух и в моей глотке опять вибрирует острый гнев.

Кричу и кричу.

И лишь когда вместо криков и визга начинают выходит болезные сиплые стоны, я замолкаю. Смотрю на редкие облака над головой и оглядываюсь, почувствовав на спине тяжелый взор.

Глеб стоит на ветру, спрятав руки в карманы брюк и смотрит на меня. Высокий, широкоплечий и с прямой осанкой.

Любовь способна выдержать подобное испытание?

Нам же вечно твердят, что любовь — это та сила, которая помогает преодолеть все трудности и вызовы, которые подкидывает жизнь, но…

Красивые слова — лишь слова. Реальность может быть такой отвратительной, безнадежной, что любовь истончается и рвется.

— Знаешь, — поднимаюсь по склону на обочину к молчаливому Глебу. Голос у меня сиплый, — это так несправедливо. Я выходила за тебя замуж, чтобы быть счастливой и любимой, а не для того, чтобы решать дилемму, как быть всем нам после твоей меткой и очень продуктивной измены. Да, я знала, что нас могут ожидать трудности Глеб, — сглатываю и повышаю голос, — но не такие! Не такие! И самое обидное, что это именно мне придется выгребать при любом сценарии. Понимаешь? Мне!

Приподнимаюсь на носочках, чтобы внимательнее заглянуть в его глаза:

— И от меня, как от матери, столько сейчас зависит, Глеб.

— Я знаю это, — взгляда не отводит.

— И я даже возмутиться не могу тому, что ты хочешь меня прогнуть под обстоятельства, потому что я вижу в этом “молчи и терпи” целесообразность. Поэтому я еду на встречу с твоей шалавой. Чтобы оценить ее, как врага, и понять, чего она действительно хочет от тебя. Ты, мерзавец ты этакий, любимый отец моих детей, и твоя Наденька, по сути, решила украсть тебя у них.

Выдыхаю, отворачиваюсь и массирую переносицу. Он меня не поймет. Да и все эти претензии не помогут мне выбрать правильную стратегию.

Он молча сгребает меня в охапку и прижимает к себе. Его щека у моего виска, и жесткая короткая щетина колет кожу.

— Нина… — шепчет он.

Я закусываю губы. Я слышу в его голосе отчаяние, которое вторит моему. И мы сейчас не муж и жена, которые должны скандалить, а два человека в ловушке. И любой выход из нее принесет свою боль.

Мы будем либо жить во лжи, либо утянем наших детей за собой в пропасть. Да, тут уже речь не о любви между мужчиной и женщиной, а об ответственности перед теми, кого мы привели в этот мир.

Все дети достойны полной и счастливой семьи. Мамы и папы.

— Я хочу ее убить, Нина…

— Очень по-мужски, — выворачиваюсь из его объятий и поднимаю взгляд. — Может, стоило? Но это при условии, что ты бы промолчал, честный ты мой. Сейчас уже поздно.

Ныряю в салон машины:

— Поехали.

Он медлит, и я выглядываю, приоткрыв дверцу:

— Ну, сам тогда иди и тоже покричи, блин!

Оборачивается. И ведь у меня растет два пацана, и эти два пацана похожи на отца. И они, вероятно, тоже будут лажать и обижать женщин.

Глеб приглаживает волосы, обходит машину и садится за руль.

— Спасибо, — неожиданно говорит он.

— Что?

Переводит на меня взгляд:

— Спасибо, Нин.

— За что?

— За то, что ты есть, — слабо улыбается. — Ты никогда не была для меня просто женой.