Несколько минут в доме стоит тишина, даже музыка у сына стихла, видимо, закончил играть на гитаре, а потом. В окне кухни мелькает свет фар.

Он уехал, это все была не шутка. Перевожу взгляд на папку, край которой торчит со стола. Выкинуть бы ее, поджечь прямо у него на глазах, чтобы понял мое отношение ко всему происходящему.

От осознания, что только что произошло, меня прорывает слезы. Они градом катятся из глаз. Меня буквально начинает трусить в истерике. Слезы душат. Оседаю на пол и больно бьюсь затылком о кухонный гарнитур. За что он так со мной? Скучно стало? Но как? Все ведь было хорошо.

Что его не устраивало? Дома всегда уютно, прибрано, приготовлено, рубашки выглажены, дети не беспризорники, растут прекрасными людьми. Вместе много времени проводили. В постели тоже все было хорошо, друзьям не стыдно показать.

Что я сделала не так? Не сидела дома, не погрязла в этой бытовой жизни, а продолжала общение с людьми, хоть какую-то социальную активность? В чем ему стало скучно со мной? Это ведь так жестоко оставить меня без ответов и уйти, гордо расправив плечи.

Машина, квартира, – мне ничего от него не нужно. Я хочу, чтобы дети остались со мной.

Ну, вот зачем ей наши дети? Она ведь по-любому молодая. Что она будет делать с шестнадцатилетним лбом и девятилетней девочкой?

Ей красивую жизнь надо: клубы, вечеринки, светские рауты, и чтобы не думать о том, что сказать на родительском собрании, как отстаивать своих детей, у нее беззаботная, легкая жизнь. Я больше, чем уверена, она и не в курсе сюрприза, который ей приготовил муж.

– Прекрати, – говорю сама себе, утирая слезы и вставай с пола.

Не хватало еще простыть. Смотрю на стейки, выложенные на тарелку, и хочется кричать. Все, как он любит, средняя прожарка, румяная корочка. Кому я все это готовила, человеку, которому со мной скучно, который так легко готов вонзить нож прямо в спину, несмотря на годы вместе?

Еще и шантажирует, думает испугаюсь. Да не будет этого никогда! Мне не двадцать лет, и жизнь тоже била. Он может не верить, сколько угодно сомневаться в моих словах, но, когда поймет, поверит, уже поздно будет.

Достаю мусорное ведро и, схватив тарелку, швыряю в нее стейки, но нижний, как назло, прилип. Трушу, не помогает. Его словно на клей приклеили.

– Да отцепись же ты, отцепись, – говорю куску мяса, будто он может меня послушать и сделать так, как нужно мне.

Казалось бы, это всего лишь стейк, но то, что у меня не получается его выкинуть, вызывает новый приступ истерики.

Кусок мяса, как мои чувства к Армаду. Хочу избавиться, выключить их, чтобы не было так больно, чтобы сердце кровью не обливалось, чтобы глаза не горели от слез и губы не дрожали, чтобы тремор в руках прошел, но ничего не получается. Все это прилипло ко мне, как кусок мяса к тарелке, и не хочет отлипать.

– Да чтоб тебя, – трушу еще сильнее, и тарелка выскальзывает из рук, разбивается о пол.

Смотрю на разлетевшиеся осколки, трещины в плитке на полу и отлетевший кусок мяса, замираю. Даже истерика прекращается, но лишь на несколько секунд, а потом меня накрывает с новой силой.

– Ааааа, – все же срываюсь на крик, падаю коленями на пол, закрываю лицо руками и начинаю плакать.

Понимаю, что жалость к себе никак не поможет, но в эту секунду хочется, чтобы кто-то обнял, прижал к груди, сказал, что все плохое скоро закончится. Только никто больше ко мне не придет и не обнимет, не скажет так. Единственный человек, который мог это сделать, сейчас уехал к другой.

Нет, надо собраться, взять себя в руки. Поплакать я всегда успею, а вот искать выход из сложившейся ситуации нужно уже прямо сейчас.