– Ответь.

– Что за бред, конечно любил. И люблю. Тебя и Каринку очень люблю. Мась, – беру ледяные ладони, сжимаю в своих. – Ты чего?

Она смотрит так, что хочется самого себя на куски резать, только бы перестала. Презрение, недоверие, боль? Чего больше – не разобрать.

– Ма, па, посмотрите, что я нарисовала, – Каринка протискивается между нами, гордо показывает рисунок: мы втроём перед самолётом. С чемоданами и улыбками. – Это мы летим на море! Мы же полетим, да?

Агата вымучено улыбается. Отпуск. На следующей неделе они должны улетать, я – через три дня, потому что… Ляльке обещал.

– Полетим, Кариша, обязательно полетим. – Агата гладит по голове, вторую руку опустила.

– Нас же папа повезёт? С папой летать не страшно.

– Конечно папа, – отвечаю, и тоже руку не её голову опускаю. Накрываю пальцы Агаты. Она их моментально убирает. Если завтра меня переведут, их рейс может стать моим первым: Москва-Пхукет.

– Поздно уже, – выдыхает Агата. – Пойдём купаться и спать.

Остаюсь один, голове непрерывный гул. Она знает. Она всё знает. Похуй, как, но узнала. Блядь. Губы дрожат, с силой тру их. Блядь-блядь-блядь. Геолокацию посмотрела? Увидела, что в одно и то же место часто ездить стал? Мудила ебаная! Какого хуя сюда их приволок?! Колотит от злости. Что ей сказать? Как оправдаться? Такое прощают вообще? Хуй там. Я бы не простил.

Выхожу из балкона, когда голоса затихают. Не могу сейчас в глаза Агате смотреть. Понятно всё и сразу становится. Только… не бьётся что-то. Её первая истерика разве не раньше случилась, чем я Ляльку с Котом перевёз? Как много ей известно? Если только про Ляльку, шанс на прощение есть. Не хочу Агату терять. Не хочу, и всё тут. Не в борщах и чистых трусах дело. Оказывается, дорогая она. Необходимая.

Когда из детской выходит, жду. Стою посреди гостиной, дышу часто. Она не сказала, догадку не подтвердила, но как там говорят: на воре и шапка горит? Если я сейчас признаюсь, а речь о другом шла? Лучше по классике – говори, что виноват, а там она сама решит, в чём. Подхожу ближе – смотрит настороженно.

– Я люблю тебя, – говорю, ведя по щеке кончиками пальцев. – И что бы ни случилось, не разлюблю. Не брошу. Не смогу без тебя. И без дочки.

Она усмехается жуткой ледяной улыбкой. Презрительно приподнимает губу.

– Ты бы со стороны себя послушал. Самому не противно? – говорит тихо, но голос дрожит. – Без неё ты тоже не можешь? И без сына.

Её слова прилетают бревном по голове. В глазах темнеет – короткое замыкание. Ноги складываются, падаю на колени. Обнимаю её ноги, утыкаюсь в живот. Глотаю воздух часто, судорожно. Что сказать? Что-что-что? Прощения просить? Всё уже случилось. И не вчера, не год назад. Почти шесть на две семьи живу. Жил.

– Завтра сходим на ужин, – говорит она ровно, – родителям пока говорить не будем. Я их подготовлю. Снимешь мне квартиру на время. Потом сама за неё платить буду. Когда родителям скажу, займёмся разводом.

Всё это время почти не дышу. Хватаюсь за неё, родную, любимую, и от осознания, что потерял, уши закладывает. Агата с силой расцепляет мои руки, обходит, скрывается в спальне. Остаюсь стоять на коленях посреди гостиной. Провалился в воздушную яму, а выбраться из неё не могу.

Агата

Думала, будет хуже. Боялась, что не сдержусь, разревусь, спрошу: За что? За что ты так со мной, почему? Самый близкий и так жестоко. Просто за что? Из тела будто кости вытащили, мышцы в фарш прокрутили. Едва передвигаю ногами, подхожу к кровати, вытаскиваю из-под покрывала подушку. Покрывало сгребаю в кучу, руки едва слушаются. Обратно к двери, в гостиную. Марат до сих пор сидит там на коленях, голова низко опущена. Обхожу его, кладу подушку и покрывало на диван и обратно, чувствуя себя дряхлой старухой. Забираюсь под одеяло на четвереньках, сжимаюсь в комок, накрываюсь с головой. Это всё-таки правда, не кошмар. И я только что сделала выбор.