Потому что проваливать некуда! У меня за душой ничего нет. Ладно, Кирилл смилостивился и рюкзак мой не бросил. Хоть документы есть, хоть что-то подтверждающее, что я существую.

***

Как-то в палату привезли женщину, сломавшую ногу, да так неудачно, что ее положили на вытяжку. Мы с ней иногда разговаривали, осторожно, натянуто, но она была первой из простых людей, с кем я пошла на контакт. Благодаря ей снова научилась разговорить, выходить из того вакуума, в который сама себя загнала. Она мне с одеждой помогла — попросила дочь принести старые вещи, пылившиеся на чердаке.

Так я разжилась бельем, джинсами, что жалко висели на моей исхудавшей заднице, парой футболок, рубашкой и курточкой.

Хоть что-то! Мою одежду Руслан в клочья разодрал, спеша привести приговор в исполнение.

***

За окном набирала обороты осень. Все чаше солнце пряталось за внезапно налетавшими тучами, мелкий дождь уныло тарабанил по подоконнику, отбивая мелодию уходящего лета.

Я была практически здорова — раны зажили, покрылись грубыми, припухлыми, темно-красными рубцами, подвижность тела почти восстановилась, хотя нагибаться было больно, словно кожи не хватало. Конечно, до полного восстановления дорога долгая, нужны силы, время, деньги. Но у меня этого нет. Вообще ничего нет.

Плевать.

Я даже не пыталась заниматься лечебной физкультурой, необходимой для восстановления порванных мышц. Лениво повторяла упражнения за врачом, а потом забывала, махнув на все рукой. Зачем мне это надо? Жизни остались лишь обломки, так какая разница восстановлюсь полностью или нет? Разве кому-нибудь есть до этого дело?

Истерики осталось в прошлом, зато апатия прочно укоренилась и не желала отступать. Я упрямо гнала от себя все воспоминания о Бекетове: хорошие, плохие — любые. Все это неважно. Пусть уходят, потому что нельзя вспоминать. Это больно. И страшно. Всеми силами пыталась разлюбить его, убеждая саму себя, что нельзя любить чудовище, но глупое сердце тосковало, страдало по тому, кто меня разрушил, не хотело забывать. Если любовь, то раз и на всю жизнь. Чертовы волчьи правила! Я же больше не подхожу под них, не соответствую, но не могу себя перебороть. Волчья преданность осталась со мной. Неутешительный расклад.

А как там мой убийца? Тоже скучает, или смог избавиться от наваждения? Смог победить петлю истинной связи, что стягивала нас намертво? Пытается забыться с кем-то другим? Впрочем, меня это больше не касается, он от меня отказался, я для него — никто.

Не хочу об этом думать. Больно. Я устала от боли.

***

В то утро врач вошел в палату бодрой пружинистой походкой и, прихватив старенький стул, стоявший в углу, сел напротив меня. Открыл карту, беглым взглядом прошелся по результатам анализов, потом посмотрел рубцы, удовлетворенно кивая и многозначительно произнося "угу", а затем сказал то, чего боялась до дрожи:

— Поздравляю, мы вас выписываем.

— Уже? — произнесла потерянно, теребя пальцами край старенькой футболки.

— Уже?! Милая, ты наш самый долговременный пациент, почти три месяца пролежала, — мы с ним давно перешли на «ты», — пора уже на свободу. — Мне не нужна свобода, здесь хоть иллюзия дома, а что мне делать там, за дверями больницы? Врач нахмурился: — Тебе есть куда идти? — взгляд пристальный настороженный.

И я опять вру, слабо улыбаясь:

— Конечно, есть, к родственникам в деревню поеду.

— Ты же сказала, что нет родственников.

— Близких нет, — снова соврала, — а седьмой воды на киселе навалом.

— Уверена?

— Естественно, — попыталась надеть маску уверенности, только это сложно — я разучилась чувствовать себя уверенно.