– Думаю, ты воспринимаешь все это недостаточно серьезно, – ответил Арчер, ненавидя своего собеседника. – Тебя же выгонят из всех радиопрограмм, в которых ты сейчас занят. И новой работы тебе не найти. С тобой будет покончено. Ты не заработаешь ни цента. Поэтому, ради бога, перестань шутить!

– Деньги – не главный интерес в моей жизни, – с усмешкой ответил Атлас, – так что могу позволить себе шутку-другую. Я давно уже работаю, не покупаю спортивных автомобилей, не осыпаю подарками женщин, и моя жена знает, что в год ей позволено покупать только одну шубу из горностая. Поэтому у меня есть загашник. Большой, толстый загашник. Аккурат для таких вот случаев. Мне принадлежат два дома на Ленокс-авеню, половина очень доходного бара, государственные облигации и акции, которые украсили бы инвестиционный портфель любого банка. Короче, я имею неплохой ежегодный доход, Клем, и мне уже нет необходимости зарабатывать на жизнь. Отсюда вывод – я не должен ни перед кем оправдываться. Ни перед спонсором, ни перед белыми издателями журналов, ни перед тобой. Если меня будут доставать, я всегда могу упаковать чемоданы и вместе с женой отправиться во Францию. Буду тратить тамошние франки. Во время войны меня посылала туда УВИ, и мне там понравилось. Я даже начал учить язык. Cherie, – Атлас с улыбкой перешел на французский, – je cherche du cognac, s’il vous plait[35]. И пусть они говорят обо мне все, что им заблагорассудится. Я буду читать газеты лягушатников.

– Если ты просто убежишь, не ответив на обвинения, – заметил Арчер, – людям не останется ничего другого, как поверить всему тому, что скажут о тебе, Стенли. Когда-нибудь ты захочешь вернуться и вновь начать работать. Репутация – основа жизни артиста. Он более уязвим, чем другие люди. Ему приходится быть более осторожным…

– И ты в это веришь? – донеслось из кресла.

– Я не хочу в это верить, – ответил Арчер, – но заставляют.

– Я уже слышал эти слова от своих друзей. Только говорили они не об артистах. Они цветные, и они убеждали меня, что цветным положено вести себя более осторожно, чем кому бы то ни было. Может, в какой-то степени и ты с этим согласен, Клем?

– Нет, – ответил Арчер, гадая, правдивый ли это ответ. – Не согласен.

– Это хорошо. Не нравятся мне люди, которые думают, что цветные должны вести себя как ангелы только потому, что нас кое-где не любят. Во-первых, это невозможно. Невозможно для актеров и невозможно для черных. А если б нам это и удалось, то ситуация изменилась бы к худшему. Люди не любят тех, кто ведет себя лучше остальных. Мы бы стали такими святыми, что нас развесили бы по всем столбам. К тому же как гражданин, имеющий право голоса, я не могу с этим согласиться. Это антиамериканская идея. – Он холодно улыбнулся, уверенный в себе, играя с Арчером, как кошка с мышкой. – В Соединенных Штатах Америки, как сказано в конституции, все рождаются свободными и равными. Там ничего не говорится о черных, об актерах с радио или о ком-то еще. Все, и точка. Сие означает, что мы наравне со всеми имеем право шуметь, сквернословить, драться. И, естественно, нарываться на неприятности. Я вот не замечаю, что в тюрьмах действует система квот. Люди, которые управляют тюрьмами, – убежденные сторонники конституции. Грешник, говорят они, ты нарушил закон, а потому у нас найдется для тебя местечко, и нам без разницы, кто ты.

– Стенли, – нетерпеливо бросил Арчер, – мы можем говорить так весь день и ни к чему не прийти.

– Я просто рассматриваю разные варианты, – пророкотал Атлас. – Такое у меня сегодня настроение. Но, полагаю, тебя интересует одно – коммунист я или нет.