– Стенли, это не просто проблема негров, и ты это знаешь. Многие их действия и идеи никак не связаны с Гарлемом.

– Иностранная политика? – беззаботно отмахнулся Атлас. – Профсоюзы? Задумываться над этим у меня времени нет. Моя иностранная политика состоит в том, что я, возможно, переберусь во Францию и вновь, как и прежде, возьму в руки трубу. Буду проводить дома пару вечеров в неделю, даже заведу ребенка. Увеличивать число цветных детей в этой стране я не собираюсь. Это противоречит моим принципам.

– Послушай, Стенли, – в отчаянии воскликнул Арчер, чувствуя, что напрасно тратит время, – а что ты собираешься делать?! Ты намерен бороться? Будешь защищать себя?

– А как мне это сделать? – Арчеру показалось, что этот вопрос Атлас задает на полном серьезе.

– Прежде всего подать в суд на издателей журнала. Может, тебе стоит объединиться с другими артистами, которых также обвинили в принадлежности к коммунистам, и подать коллективный иск.

Атлас заулыбался.

– Что с тобой, Клем? У тебя есть друзья среди адвокатов, которых ты хочешь обогатить? Когда я маленьким мальчиком сидел на колене матери, она наказала мне: «Сынок, есть только одно правило, которому ты должен следовать в этой жизни. Ты можешь пить самогон, нюхать кокаин и спать с женой пастора, но никогда не подавай в суд на белого человека». А ведь она из южной глубинки. Нынче же дела обстоят так, что половина присяжных признает тебя за красного, если станет известно, что ты голосовал за Теодора Рузвельта[36].

– А за кого ты голосовал? – спросил Арчер. – В каких состоишь организациях? Может, как раз сейчас тебе самому обратиться в прессу и бороться с этими обвинениями? Есть ли у них на тебя компромат? Что они могут доказать?

Атлас все улыбался.

– Не слишком ли ты любопытный, Клем? Пусть они выясняют это сами. От меня помощи они не дождутся. Все это вопросы белых. Вот пусть белые и ищут ответы. Тебе полегчает, если я скажу, что голосовал за республиканцев и состою в Национальной ассоциации промышленников[37]? Хотя я не гарантирую, что мои слова – истина в последней инстанции. Мне будет хуже, если я признаюсь, что одно время бандиты использовали меня как курьера, или это не имеет никакого значения? Ты думаешь, на моей кристально чистой репутации появится несмываемое пятно, если я скажу газетчикам, что работал в одном ночном клубе, когда впервые приехал из Тампы, и спал с белыми женщинами, получая по десять баксов за палку? В те дни в Гарлеме многие подрабатывали таким способом.

Арчер поднялся, признав свое поражение.

– Хорошо, Стенли, пусть будет по-твоему. Я думал, что мы сможем помочь друг другу, а меня просто водят за нос.

– У меня нет желания кому-либо помогать, – ответил Атлас. – Даже себе.

Он развалился в кресле, вытянув ноги, положив на колени мускулистые руки, а в глазах его стояла ненависть к белому миру.

– Хорошо. Я позвоню, если что-нибудь прояснится.

– Не утруждай себя. – Атлас не поднялся. Не проводил Арчера до двери.

В коридоре, ожидая лифта, Арчер глубоко вдохнул. Пахло затхлостью. Он разозлился на себя за то, что обратил внимание на этот запах.

Элис Уэллер жила в Сентрал-Парк-Уэст, в большом, когда-то роскошном доме. Большим он, конечно, остался, а вот от роскоши осталось совсем ничего. Ковры истрепались и выцвели, стены в вестибюле выкрасили серо-зеленой краской. Лифт стонал и скрипел, лифтер чихал.

– Мне к миссис Уэллер, – сказал Арчер.

– Четвертый этаж, – ответил лифтер. – Она вас ждет?

– Да.

Арчер вдохнул запахи масла и пыли, и они напомнили ему о тех приятных вечерах, что много лет тому назад он проводил в этом доме, когда был жив муж Элис, с которым он долго дружил. После его смерти Арчер бывал здесь все реже и реже, успокаивая свою совесть тем, что, став режиссером, более или менее постоянно находил работу для Элис, порой даже ценой жарких споров с продюсерами.