– Нам к границе надо продвигаться, – спокойно, но напористо, со знанием дела произнес Батько, бывший царский фельдфебель, понюхавший пороха и на германской войне, и на всех за ней последовавших. – В крайнем случае в Польшу уйдем. Потом вернемся. И за все с процентами с коммунистов спросим.

Все понимали, что восстание захлебывается. Нас начинают прижимать. И воли нам осталось недолго, тем более что Украина никак не желала подниматься в едином порыве в священный бой за свою независимость.

– Со шляхтой вернемся? – поинтересовался я.

– Шляхта пока нам друг! – резко выдал Коновод. – Резать их придется, ибо Украина наша! Но то сильно позднее будет.

– Ну если так, – только и развел руками я на столь далекий и коварный стратегический замысел.

– Но мы туда не пойдем, – прищурился атаман. – У нас другой план.

– Какой?

– Важный!

«Ближники» смотрели с недоумением. А я все знал и хорошо представлял, куда дело пойдет. Поэтому давно играл в свою игру. Не все же мне на Коновода спину гнуть. Есть кое-какой и у меня свой интерес. И имеются некоторые задумки, под одну из которых я отослал Одессита в известном нам направлении и теперь сильно за него переживал. Вместе с тем если кто и пройдет этот путь, то только он, со своей уркаганской лихостью, наглостью и верткостью. Ушли в разведку и затерялись еще двое моих надежных помощников. Готовил отослать с особо важным заданием еще одного, но это зависело не от меня, а от того, как наша карта ляжет.

И снова путь-дорожка. Вращалась планета, периодично и бесстрастно заходило солнце. Наш обоз, раздобревший и потяжелевший, тянулся все дальше по пыльным трактам. А Коновод все ждал известий. Они же все не приходили – ни через день, ни через два. А время сжималось. Если раньше оно лениво тянулось в такт нашему обозу, то теперь, перенасыщенные опасными событиями, щелкали часы и сутки винтовочными пулями.

Два наших конных разъезда были уничтожены в сшибках в степи. Отряд, который послали на село Збруево, развеян, вернулось только три человека. Притом основная часть вовсе не пала героически в смертельном бою, а просто дезертировала.

По данным разведки, на станцию Никитинская прибыл бронепоезд. Вещь дюже эффективная, к нему прилагаются значительные пехотные силы. Так что в том направлении лучше не соваться. В Доргомиловск вошел полк ОГПУ, будет перекрывать дороги. Ребята ушлые, с артиллерией, кавалерией и пролетарской ненавистью. Размажут нас, если настигнут, как кашу по котелку.

Ситуация складывалась неважная. И коридор возможностей сужался все теснее. Коновод все чаще бесился и лютовал, притом без особого смысла и толка. В Снегиревке устроил расстрел мародеров. В Пущино расстрелял крестьян, которые обвиняли нас в мародерстве…

Вечерело. Солнце катилось за степной горизонт. Цокали копыта, поднимая пыль. Гнусным голосом кричала вдалеке степная птица. А на Коновода снизошел лирический настрой. После ухода из Нижних Озер он все чаще предавался досужим рассуждениям в беседах со мной. Будто пытался оправдаться.

– Ты не смотри на меня так… – он замялся и добавил: – Как на зверя лютого. Душа у меня нежная. Болит и плачет от несправедливости и горя людского. За всех болит – за наших сподвижников, за народ. Боль каждого в ней отзывается. Рвет ее на части неправильность бытия.

Он погрустнел. И даже всхлипнул как-то по-детски трогательно.

А утром приказал расстрелять захваченного в плен в атакованном нами селе милиционера. И судя по торжествующему злому выражению, с каким он смотрел на вялого от безысходности, босого, избитого человека, идущего к стенке, в этот жаркий июньский день та самая хваленая болящая душа взяла выходной, уступив свое место бесам из преисподней. Да уж, всяк добр, но не для всякого.