Между тем худшие опасения начинали оправдываться. Наш конный разъезд столкнулся с разведкой красных и вовремя сделал ноги. Понятно, что тут вскоре будут основные части, и по логике нужно было срочно сниматься. Дело считаных дней, когда нас вычислят и ловчие выдвинутся по нашу душу. А в способности нашей шараги дать полноценный отпор я сильно сомневался.

Эти опасения обсуждались взбудораженными «ближниками» на штабном совете, как обычно щедро сдабриваемом жратвой и выпивкой. Так сытно и обильно я в жизни не питался. Если бы не вечная нервотрепка, разжирел бы, как хряк для сельхозвыставки в Нижнем Новгороде.

Мнение «ближников» было едино: надо срочно сниматься и идти на юг, поближе к Румынии.

– Будем сидеть здесь! Пока не скажу выдвигаться! – резко оборвал Коновод.

Я уже голову сломал, пытаясь понять его наполеоновские планы. Но ясности не прибавлялось.

– Так красные рядом. Сдохнем же! – заволновался народ.

– Это еще когда будет. А кто против – сдохнет здесь и сейчас. – Рука потянулась к объемному карману кожанки, где лежали фляга и наган.

«Кабинет министров», по опыту знающий, что от командира можно ожидать что угодно, испуганно замер, прикидывая, что он вытащит: флягу или оружие. Коновод вытащил флягу и гаркнул:

– Все! Решено! Разойдись!

На следующий день в село прискакали четверо всадников на взмыленных лошадях. Я их раньше не видел. Держались они деловито и справно, выправка военная, движения четкие и рациональные. Они выгодно отличались от остального сброда. Похоже, это и была хваленая «личная гвардия» Коновода, о которой шептались и которая использовалась им в самых горячих и темных делишках.

Они долго переговаривались с главарем в штабной хате, из которой вытеснили всех, да еще и соглядатая у входа поставили, чтобы никто не подслушал. Эх, иметь бы уши метра полтора да услышать, о чем там ведут беседу. Думаю, тогда многое стало бы понятным. Но таких ушей природа не предусмотрела, наверное, чтобы в мире оставались тайны, недоговоренности и секретики и он был бы запутаннее.

После этого совещания лагерь забурлил – завтра выступаем! Человеческая масса задвигалась, начала собираться и протрезвляться. Десятники пытались вернуть свое воинство в боеспособное или хотя бы транспортабельное состояние. А я, пребывая в отдельной хате, выделенной мне от доброты душевной, все страдал вопросами без ответов: что происходит и какие вести привезли «гвардейцы»?

Как стемнело, Одессит, вечно расположенный как к кипишу и войне, так и к отдыху, заснул крепким невинным сном. А Петлюровца где-то черти носили. Куда подевался – непонятно. Я уже начал беспокоиться: а вдруг подстерегли враги, которых он нажил здесь?

Уже собрался идти искать его, а потом по ходу поднимать своих, но он заявился сам.

Я был раздражен и весь в негодовании – мол, где тебя черти носят? Где мой заслуженный отдых перед завтрашним тяжелым днем? А мой ближайший помощник, наоборот, был умиротворен и пьян. Хорошо так пьян. Но на ногах держался.

– По бабам шатаешься? – осведомился я недобро.

– Как вы можете, сударь? По б-б-бабам. Я же офицер.

– Офицер, – хмыкнул я. – Ну тогда по дамам.

Раздражение схлынуло. Вспомнилась старая красноармейская прибаутка. Царский офицер слегка пьян и выбрит до синевы, а красный командир слегка выбрит и пьян до синевы. За этот анекдот комиссары и наподдать могли, но он был живуч. Да и доля истины в нем была.

– Другое дело, – икнул Петлюровец.

– Борис Александрович, тебе не кажется, что сейчас не время для увеселений?

– Боевого товарища встретил. В моем эскадроне был. Знатный рубака.