– Что это?

– Такая маненька плохая селовека, – улыбка становилась все шире. – На деревня. Понимать?

– Маленький человек из деревни, – с натугой перевел Мурик. – Колхозник, что ли? Нет, я не буду.

– Нета, нета, не селовека, а такой прыг-прыг по деревня, – официант просто выходил из себя. – Прыг, прыг. Обед из яня! – он задрал руку и вдруг безобразно почесался, ухая и качаясь. – Понимать?

– Обезьяна! – ахнула Ева, прикладывая ладони к щекам.

– Да, да! – обрадовался тот. – Понимать! Обед из яня!

– Вареная, что ли? – скривился Мурик и сказал твердо: – Нет, все равно не буду. Я лучше рыбки какой…

– Полторы тысячи, – задумчиво проговорила Ева. – За такие-то деньги… Это тебе не антрекот.

– Это отлисно! Отлисно! – толковал официант. Глаза его блестели. – Это кусали наши сали! Понимать? Это для осень! для осень вазных людей! Целебно!

Он замолчал, с восторженной надеждой переводя взгляд с одного на другого и так переминаясь, словно готовился к бегу.

– А она в чем? – поинтересовалась Ева. – Ну, какая?

– Такой том! – заволновался официант, и даже улыбка его поблекла. – Такой калетка! Сивежа маска! Понимать? Отлисно! Цари! Тысяся лет! Целебно! – и он молитвенно воздел руки к потолку.

– Ни черта не поймешь, – заключил Мурик. – Да ну ее. Обезьяна? Нет уж. Значит, так. Это что? Вот это. Мясо? Жареное? Во, давай это. Понял? Потом. Так. Водки давай. Понял? Это что за плошка? Ты эту плошку унеси, а дай рюмку. Большую рюмку. Понял? Так. Зелень. Понял? Маринованное что-нибудь есть? Не понимаешь? Ну, блин, с ними тут наговоришься… Соленое есть? Знаешь соленое? Во народ. Слышь, Ев, они тут огурца никогда не видели. Попали. Не понял? Ну этот, как его… камамбер! Есть?

– Кукумбер, – машинально поправила она.

– Во-во. Кукумбер. Все, давай, мужик, неси. А то мы так до ночи не выпьем. После еще поговорим.

Ева колебалась, пролистывая меню.

– Ну, не знаю… А что тогда? – нерешительно проговорила она и вдруг встряхнула челкой: – Нет уж, давайте обезьяну!

Сигарета была заправлена в длинный тростниковый мундштук, доставленный официантом вместе с пепельницей. Струйка дыма тянулась вверх, пугливо отшатываясь, когда ее достигало дыхание.

– И откуда берутся такие гадкие девочки? – говорила Ева. Когда она улыбалась, глаза немного флюоресцировали. – Зачем ты со мной связался? От меня теперь не отвяжешься. Ведь не отвяжешься?

– Да ладно тебе, – возразил он. – Я и не хочу.

– А если бы даже и хотел! – она рассмеялась и протянула ладонь к его щеке. – Нет, поздно. Ведь поздно, милый?

– Поздно, – кивнул Мурик. – Это точно.

Ева взяла мундштук, неглубоко затянулась.

– Хорошо, да? И вино такое странное… Знаешь, так редко бывает по-настоящему хорошо. Как во сне. Иногда видишь такие сладкие сны… такие долгие… особенно в детстве… куда-то плывешь, плывешь… так хорошо, так сладко… и вдруг просыпаешься – бац! зима… в школу… физика… – Она вздохнула и мягко сказала, беря его за руку: – Знаешь, давай выпьем за нас. Я тебя люблю. И пускай не говорят, что жизнь – это для других. Неправда. Жизнь – это для нас. И не когда-то, а немедленно. Да? Вот прямо сию секундочку.

– Ну.

– Потому что если ждать, когда жизнь начнется по-настоящему, так она вся пройдет – и не заметишь.

Ева подняла полупрозрачную чашку, в которой было подано маслянистое душистое вино.

– И вообще – почему в жизни должно быть что-нибудь плохое? Обязательно просыпаться? Обязательно – зима и в школу?.. Совсем необязательно. Мне это так надоело, – сказала она, передернув плечами. – Так все обставлено по-дурацки. Надоело. Знаешь, надо просто не делать ничего такого, чтобы… ну, ничего плохого, что ли, не делать. Чтобы не опускаться, что ли. Ну понимаешь, надо, чтобы каждый шаг вел вверх. Понимаешь? Как альпинисты. Нужно смотреть, куда ставишь ногу. И тогда все будет хорошо. Никакой зимы, никакой школы, никакой физики!.. понимаешь? Просто тянуться вверх. Как подсолнух – тянуться, тянуться… и плевать, что ветер там какой-нибудь… или снег даже… плевать! И все придет само. Ведь правда?