Он в ту пору размышлял о колебаниях. По его разумению, они хоть и являлись элементами предметного мира, но не требовали каталогизации, поскольку все – от трепетания листа на ветке до пульсирования электромагнитного поля в мультивибраторе – описывались одним строгим законом. Зная этот закон, можно было расчислить каждое из них… Тут-то его и ослепило, и он едва не потерял сознание от мучительной, болезненной простоты своего решения: не только колебания, но и все другое подчинено единому закону!

Мир встал перед ним, похожий на чудовищно сложный, но все же исправно действующий часовой механизм. Мириады колесиков, цепляясь друг за друга, гармонично вращались – не выходя из строя, не спеша и не отставая. Некоторые из них, отработав свое, превращались в другие, меняя форму, но по-прежнему четко находя затем свое место в этих часах.

Все зависело от всего, и зависело однозначно. Слово «случайность» потеряло смысл, поскольку ничего случайного никогда не происходило. Каждый атом являлся шестеренкой, вращение которой было строго закономерным; молекула представляла собой набор шестеренок и, в свою очередь, выполняла роль шестерни покрупнее; цепляясь друг за друга, они образовывали еще более крупный элемент механизма, который был жестко связан с подобными ему, – и так до солнечных систем и галактик. Зная закон, можно было расчислить все – форму тучи, которая проплывет завтра над крышей, количество капель дождя, траекторию каждой из них и время, когда можно будет увидеть радугу. Никакой каталог, никакой список не был нужен, потому что местоположение всех на свете железочек и всего вообще можно было узнать и так.

– Два пакета молока, – сказал он, протягивая деньги.

Движение его руки было единственно возможным: рука движется потому, что подан сигнал из коры головного мозга и есть энергетические ресурсы, необходимые для этого движения; они, в свою очередь, строго обусловлены возможностью расщепления питательных веществ и тонким химизмом тех процессов, что идут в мозгу: молекулы сцепляются на время, а потом расстаются, обменявшись атомами и обоюдно изменившись… Все это происходит единственно допустимым образом, который может быть заранее расчислен, если знать закон. Поэтому слово «воля» тоже не имеет смысла – ни применительно к движению его руки, протягивающей деньги продавщице, ни по отношению к продавщице, выставляющей на прилавок два пакета молока… Что есть воля, если она – всего лишь элемент в жесткой цепи привязанных друг к другу событий?

Он вошел в подъезд дома, в котором пролетело детство, и стал подниматься по лестнице.

В сущности, открытие Финистова можно было бы назвать Богом – если только представление о Боге допускает его полное отсутствие.

Щелкнул замок.

– Костюша, ты? – слабо спросила мать из комнаты.

– Я, я, – сказал Финистов, разуваясь. – Что Верка-то по командировкам все мотается без конца… Не надоело?

– У нее же работа такая, Костюша, – сказала мать извиняющимся тоном, когда он вошел в комнату. – Как же быть-то ей? Войди в положение: сестра тебе все-таки…

– У нее работа, а я отдувайся, – негромко сказал он. – Да ладно, чего уж. Вот молоко. Куда его?

Мать, как почти всегда последние два или три года, лежала на диване под вытертым одеялом. В детстве Финистов тоже любил валяться под ним, бездумно теребя шелковый ярлычок, на котором было написано «Одеяло п/ш». «Мам, что такое пэшэ?» – спрашивал он. «Сынок, ну какое еще пэшэ! – говорила мать. – Отстань! Ты уроки сделал?» В конце концов он сам догадался – полушерстяное, вот что такое «п/ш».