«Дело в том, – поясняет Распутин, чудесным образом предвосхищая грядущие медицинские открытия, – что такие, у которых так кровь бьет, очень они люди нервные, тревожные, и, штобы кровь унять, надо их успокоить. А это я умел. Одначе надо еще лекарство, и это он (П. А. Бадмаев. – А. К., Д. А.) мне дал. Это такие маленькие подушечки (в пятак величиной), а на их белый крест вылит. И ежели сильно кровоточит, на больное место положь – и все тут. Средствие это верное, только яго клади с оглядкой, от яго большая слабость. Этим он меня снабдил, ну а я Маме дал. Научил, как класть. А в подушечке – так я ей пояснил, моя молитва вшита. Вот. А главное, всегда говорил я Маме: „Помни, все с верой и моим именем“. Вот»^>63.

Вообще, Распутин общался с Алексеем Николаевичем, особенно в последние годы своей жизни, довольно редко. Как пишет воспитатель царских детей П. Жильяр, «Распутин… заходил к Алексею Николаевичу лишь в очень редких случаях… С 1 января 1914 года до дня своей смерти, в декабре 1916 года, Распутин был у Алексея Николаевича всего 3 раза»^>64. Доктор Е. С. Боткин, прослуживший у Николая более десяти лет, «видел Распутина всего один раз, когда он сидел в классной Алексея Николаевича»^>65.

Распутин был необходим царям не только и даже, вероятно, не столько как целитель-чудотворец, сколько как духовный пастырь, оберегающий царскую чету от «кадровой порчи» и вообще от всех вражеских козней и стихийных бед, которые – притом не вполне безосновательно – мерещились Николаю и Александре Федоровне с каждым годом все более явственно.

Пожалуй, нагляднее всего об этом свидетельствует высочайшая переписка. Несмотря на то что во множестве писем императрицы к Николаю присутствует имя «Нашего Друга»^>66, проблема лечения Алексея при этом в подавляющем большинстве случаев не упоминается. Речь идет о политике, о назначениях – о чем угодно, только не о здоровье больного сына. Александра Федоровна посылает Николаю «Его», то есть Распутина, гребень и рекомендует именно им расчесывать голову. «Качества людей, – свидетельствует С. Д. Сазонов, – сами по себе, в глазах императрицы, имели мало значения. Надо было, чтобы на них лежала печать избрания „верного друга и молитвенника“ царской семьи, чтобы сразу внушить ей безграничное доверие к ним и такое же чувство враждебности к их противникам»^>67.

Григорий Ефимович, будучи от природы человеком смышленым и напористым, своей талантливо спродюсированной духовной энергией восполнял недостаток воли и смысла, который явно обнаруживали последние Романовы.

Он играл при дворе одновременно роль «гласа народа» и «гласа Божьего», который к тому же вещал в большинстве случаев именно то, что от него хотели услышать, но делал это «по-настоящему», то есть по всем канонам высокого актерского мастерства…

По мере того как Григорий стремительно превращался в главного царского фаворита, в столичных салонах как на дрожжах поднималась его слава. Распутину «достаточно было появиться, чтобы поразить и очаровать это праздное, легковерное общество, предающееся самым бессмысленным фокусам теургии и оккультизма»^>68.

Григорий стал экзотическим «десертом», которым угощали в шикарных гостиных. Баронесса В. И. Икскуль отзывалась о нем как о «диковинке, которая ее забавляла»: «Он вне условностей… Мы, здороваясь и прощаясь, – целуемся… – и добавляла с наивностью: – В деревнях все целуются»^>69.

Даже такой далекий от салонного столоверчения человек, как председатель Совета министров П. А. Столыпин, после взрыва его служебной дачи 12 августа 1906 года счел полезным внять рекомендательному письму Николая II и в октябре пригласил «старца» к постели тяжело раненной дочери, чтобы тот помолился за нее. Это, к слову, лишний раз свидетельствует о том, что уже в 1906 году Григорий Распутин был близок к царской семье и пользовался у Николая особым доверием и духовным авторитетом.