На этом фото Шон легко улыбается в камеру – его темные волосы коротко пострижены и торчат, на щеке – ямочка, от уголков глаз разбегаются морщинки за края квадратной оправы очков. Когда нас снимали, я сидела рядом с ним, мое бедро было прижато к его бедру, а рукой он обнимал меня за талию. Но потом, чтобы вставить фотографию в рамку, меня тщательно вырезали. Однако я улыбалась. Я думала тогда, что проведу еще не одно Рождество так же, как это.

У нас уходит два дня, чтобы добраться на верблюдах до берберского лагеря в пустыне Загора. Когда мы стартуем, рядом с верблюдами бегут детишки с протянутыми ладошками, и на их маленьких чумазых личиках застыли улыбки, полные надежды. Мы с Шоном протягиваем им шариковые ручки, которые наш гид посоветовал взять с собой.

– Нет, доллары, доллары! – ручки брошены в грязь, а дети продолжают бежать, но больше не улыбаются.

Всю дорогу я фотографирую дюны цвета старого золота, громадное небо, бледное и тонко растянутое до самого горизонта. Следы нашего проводника утопают в песке позади нас, и тени верблюдов растут и растут, пока их узловатые ноги не начинают казаться невероятно длинными и тощими. Шон непривычно молчалив. Когда я оборачиваюсь, чтобы улыбнуться ему, он отвечает гримасой:

– Верблюдов определенно проектировали без учета мужской анатомии.

Я предлагаю ему сесть боком, но он для этого он слишком неустойчиво сидит – и слишком мачо.

Я радуюсь преимуществам женской анатомии вплоть до того момента, как мы приезжаем в лагерь – и обнаруживаем, что здесь нет ни одного туалета. Нет иного выбора, кроме как отойти по ровному, плоскому, безликому песку на расстояние, кажущееся достаточно почтительным. Я благодарна Шону за то, что он встает передо мной и старается прикрыть от мужчин, разгружающих верблюдов.

После захода солнца мы собираемся вокруг общинного глиняного котла под большим полосатым навесом. Мы с Шоном сидим, тесно прижавшись друг к другу, наши ноги укрыты ковром, от которого хочется чесаться. Правой рукой мы зачерпываем из котла тажин из баранины с курагой, кончики наших пальцев уже пожелтели от куркумы. Потягиваем до невозможности сладкий мятный чай из крохотных стаканчиков. Мужчины поют сложные, аритмические берберские песни, которые взлетают и опадают в холодном воздухе пустынной ночи. Потом они просят спеть нас. Они хотят услышать какую-нибудь традиционную песню из нашей культуры.

– «Барби Уорлд»! «Барби Уорлд»! Спойте ее, пожалуйста, для нас, – хором восклицают они. Все вместе хлопают в ладоши, и их темные глаза сияют в приглушенном освещении под навесом.

Им приходится разочарованно довольствоваться второй из песен, что они называют: «Отель “Калифорния”». Но Шон не знает слов. Хотя я далеко не уверена в своих музыкальных способностях, у меня нет иного выбора, кроме как спеть ее самой.

В Калифорнии я должна была чувствовать себя как дома. Именно здесь я родилась, здесь росла и здесь провела бо́льшую часть жизни. В те два года, прожитые за границей, я всегда воспринимала себя как девушку из Северной Калифорнии. Но когда вернулась, отчаянное желание бежать, зародившееся в Мельбурне, стало лишь сильнее.

Шон был мертв 17 дней. Когда я заказывала авиабилеты из Австралии в Сан-Франциско на 26 августа, десять дней казались достаточно долгим сроком, чтобы пожить сперва в крохотной спальне Шона в доме его родителей, а потом развалиться на части в квартирке Сэмми и Джека над магазином сумок «Скаллис» на Роуз-стрит. Двадцать шестое августа я выбрала еще и потому, что обещала быть подружкой невесты на свадьбе в Санта-Крузе.