Я рыдал и проклинал себя за слабость, однако отцовская жестокость нанесла урон не только моему телу, но и моему образу мыслей. В дальнейшем каждый раз, когда со мной скверно обращались, я утешал себя тем, что наступит день, когда я покину Бинцон навсегда, следуя примеру Старшего Брата, и заживу, как хочу, в мире, где я смогу шить ночью и днем сколько пожелаю! Все это у меня отняли, когда Досточтимый Отец вообразил, будто такому молодцу, как он, не пристало платить налоги!

Цон Йон Хи[33], сына моего хозяина, я возненавидел с первой же нашей встречи. Он был на год старше меня, и когда нас продавали, он присутствовал на торгах, тыкал пальцами в меня и мою родню, словно ощупывал фрукты, выясняя, достаточно ли они созрели на его вкус, а потом срывал с нас одежду и разглядывал наши тела. Этот паскудник возвращался в Вайерисон верхом на собственном коне, нас же побросали на телегу, и, глядя, как его толстая задница подскакивает и вновь обрушивается на спину несчастного животного, я кипел от злости. Когда мы сделали остановку, давая лошадям передышку, слуги поднесли Цон Йон Хи тушеную курятину, сдобренную красным перцем, в бульоне из морских водорослей, и он нарочно жрал это блюдо на глазах у нас, измываясь над нами, голодными. Недоеденное он попросту выбросил и рассмеялся, сообразив, как нам неймется вылизать эти остатки с пыльной дороги. Добрая Мать и Уважаемая Тетушка рыдали, настолько голод истерзал их желудки, и Цон Йон Хи обзывал их гнусными словами, за что его никто не упрекнул, некому было. Досточтимый Отец сидел на краю телеги, уставившись на окрестные поля, а я молился, горько сожалея о тех вздорных поступках, что стали причиной нашего великого унижения.

Ехали мы долго, дней чуть ли не десяток, но в конце концов прибыли в огромное поместье, где Цон Су Мин, жена нашего хозяина, объяснила сварливым тоном, каковы отныне будут наши обязанности, и не преминула напомнить, что свободы мы лишены. Досточтимого Отца отправили трудиться на полях, а Доброй Матери и Уважаемой Тетушке выпала тяжелая и оскорбительная обязанность мыть полы, стоя на четвереньках. Старшую Сестру отослали на кухню, меня же назначили мальчиком на побегушках: я должен был являться на любой зов днем и ночью и делать что прикажут. На задах хозяйского дома стояла небольшая лачуга с шестью койками, где Старшей Сестре и мне, вместе с четырьмя другими детьми, работавшими в поместье, предлагалось спать. На двери были вырезаны три свечи, две горевшие и средняя погасшая; в жару крышу сдвигали, и я мог смотреть на небо, забывая обо всем на свете.

– Когда-нибудь я буду жить среди звезд, – сказал я мальчику, чья койка была справа от меня, он хохотал и потешался надо мной, тогда я врезал ему промеж глаз, и впредь ему уже было не до смеха! Ха!

Между койками висели тонкие занавески – слабая замена домашнему уюту, но мы со Старшей Сестрой спали рядом и могли перешептываться по ночам, прежде чем найти утешение в мире сновидений.

Жирная свинья Цон Йон Хи проводил на кухне почти столько же времени, сколько те, кто там работал, ибо каждый час ему требовалось набить утробу. Он был непомерно толст и постоянно потел с ног до головы; стоило мне взглянуть на него, как я тут же чувствовал позыв к рвоте. Подбородков у него было больше, чем у меня пальцев! Ха! Иногда он бросал что-нибудь на пол лишь затем, чтобы я поднял брошенное. Меня он терпеть не мог, так же, как я его. Приятно было сознавать, до чего же он бесится, глядя на меня, стройного и красивого, ведь сам он был безобразным чудищем, и девушки-кухарки подумывали, а не выколоть ли себе глаза, лишь бы не видеть его мерзкую харю. Однажды Цон Йон Хи застукал меня целующимся с девушкой на кухне. От злости он покрылся красными пятнами, сорвал с меня рубаху и велел двум рабам привязать меня к столбу, а затем отдубасил палкой. А когда я в обмороке рухнул на землю, кровоточа, он вынул свою крошечную пипиську и поссал на меня. Струя вонючей желтой гадости вызвала у меня желание содрать кожу с тела и бродить по миру в образе окровавленного скелета!