Двумя годами позже в доме, куда нас забрали против нашей воли, я впервые забрал чужую жизнь.

С тех пор как нас подвергли великому унижению, я ощущал едкую тошноту в глубине живота, тошнота крепко оплетала внутренности и давила в самую сердцевину моего естества. Я просыпался поутру, и боль была уже тут как тут, в течение дня она становилась злее, а ночью была почти невыносимой. Не в последний раз в моей жизни я сознавал, что жажду мести, и на этот раз кровавой.

Я с трудом сдерживался, чтобы не обвинить вслух нашего Досточтимого Отца в том, что именно он довел нашу семью до столь жалкого состояния. Всю свою жизнь отец обретался в городке Бинцон на берегах реки Гоньэнчиэ[26], где чинил лодки рыбакам, сбывавшим дневной улов на рынке. Работа была стоящей: мы обзавелись собственным домом, пусть и небольшим, нам было чем прикрыть наготу и во что обуться. И мы никогда не голодали. Но Досточтимый Отец был жаден, возмущался необходимостью платить налоги нашим небожителям-землевладельцам, и наконец при поддержке людей, которых он знал с детства, отец взбунтовался против пошлин, считавшихся в Бинцоне чем-то само собой разумеющимся с того мгновения, как Тангун[27], спустившись с небес, основал дивную страну Чосон. Восстания всегда обречены на провал, и мятежников наказали, лишив вкупе с их домочадцами свободы. Нас отдали под надзор работорговцу, он приволок нас в Инчхон[28] и продал могущественному торговцу пряностями по имени Цон Йон Сеок, а тот забрал нас к себе домой в Вайерисон[29], чтобы на веки вечные превратить нашу семью в домашний скарб, а вместо имен нам присвоили номера.

Как же я презирал Досточтимого Отца за его гордыню! Он всегда смотрел на меня свысока, потому что я не хотел всю мою жизнь рубить древесину для починки лодочных днищ или нарезать ткань для парусов! Отец усердно давал мне понять, насколько я недотягиваю до моего Старшего Брата, героя, пропавшего без вести, единственного, твердил отец, героя в нашей семье, – притом что брат сбежал от нас много лет назад, и кто знает, какую жизнь он вел и не погряз ли в разврате либо иных отвратительных грехах! Меня же отец постоянно высмеивал за то, что я не болтался по улицам, словно бездомное животное, не дрался с другими мальчишками и не проливал ни своей крови, ни чужой, а предпочитал жить, размышляя и занимаясь искусством!

– Ха, тоже мне! – язвил глава семьи.

Я сейчас расскажу о том постыдном дне, когда Досточтимый Отец, вернувшись домой, обнаружил, что Добрая Мать учит меня издревле уважаемому искусству шитья. Она шила новое платье для Старшей Сестры, отрезая куски от рулона ткани, присланного прямиком из Когурё[30], и как раз завершала работу вышивкой огненного дракона по подолу платья[31]. Наблюдая за Матерью, я придумал другой узор, изображавший течение великой Ханган[32], и нарисовал его хворостиной на нашем песочном полу. Платье с таким подолом, казалось мне, получится необычайно красивым. Добрую Мать восхитила моя выдумка, и я спросил, не разрешат ли мне самому поработать над узором. Мать согласилась, и около двух часов кряду я трудился над вышивкой с самозабвением творца, ничего не видя и не слыша вокруг. Придя домой, Досточтимый Отец выбил из-под меня табурет и швырнул платье в огонь, где оно сгорело дотла прежде, чем стих плач Доброй Матери. Отец бил меня, лежащего на полу, приговаривая, что я, его сын, позорю его, занимаясь женской работой.

– Ха! – выкрикнул я сквозь слезы и взбесил Отца еще сильнее, заявив, что сотворение красоты стоит любых побоев, пусть лупит меня сколько хочет, я все равно найду другое платье, другую иголку, другие нитки, чтобы создавать мои собственные узоры. Отец воздел руки к небу, вопрошая, с какой стати небеса навязали ему такого сына, но мне было плевать на его оскорбления. «Ха!» – крикнул я опять и затем в третий раз «Ха!», что побудило Досточтимого Отца пнуть меня в лицо, дабы я больше не «хакал».