– Färja, – сказал проводник, тронув его за плечо.

– Как, паром?

– Der[11], – ответил Ганс, указывая на плот.

– Конечно! – воскликнул я. – Вот там паром!

– Надо было об этом раньше сказать! Ну ладно, в путь!

– Tidvatten, – продолжал проводник.

– Что он говорит?

– Он говорит – прилив, – отвечал дядя, переводя мне датское слово.

– Во всяком случае, нам придется дождаться прилива.

– Färbida?[12] – спросил дядя.

– Jа[13], – отвечал Ганс.

Дядюшка топнул ногой, но лошади уже подходили к парому. Мне было вполне понятно, что, для того чтобы переправиться через фьорд, необходимо выждать минуту, пока вода дойдет до наибольшей высоты и не будет уже ни подниматься, ни опускаться, потому что тогда нет течения ни в том ни в другом направлении и паром не подвергается опасности быть унесенным или вглубь залива, или в открытый океан.

Этот благоприятный момент наступил лишь в шесть часов вечера. Мой дядюшка, я сам, наш проводник, два паромщика и четыре лошади поместились на довольно утлой плоской барке. Я привык к паровым паромам на Эльбе, поэтому весла лодочников казались мне жалким орудием. Нам понадобилось больше часа, чтобы переправиться через фьорд, но наконец мы все-таки благополучно переправились.

Через полчаса мы прибыли в Aoalkirkja Гардара.

Настал час, когда должно было бы стемнеть, но под шестьдесят пятым градусом широты светлые ночи не могли меня удивить; в июне и июле солнце в Исландии не заходит.

Однако температура понизилась. Я озяб и еще больше проголодался. И как же я обрадовался, когда нашелся boёr, где нас приветливо приняли.

То был крестьянский дом, но радушие его обитателей не уступало гостеприимству короля. Когда мы подъехали, хозяин подал нам руку и предложил без дальнейших церемоний следовать за ним.

Буквально следовать, ибо идти рядом с ним было невозможно. Длинный, узкий, темный проход вел в жилище, построенное из плохо обтесанных бревен, и из этого прохода вошедший попадал прямо в комнаты; их было четыре: кухня, ткацкая, спальня семьи и комната для гостей, самая лучшая из всех. При постройке дома не подумали о росте моего дядюшки, и он несколько раз стукнулся головой о потолок.

Нас ввели в большую комнату, некое подобие залы, с утоптанным земляным полом и одним окном, в которое вместо стекол был вставлен тусклый бараний пузырь. Постель состояла из жесткой соломы, брошенной между двумя деревянными перегородками, выкрашенными в красный цвет и расписанными исландскими поговорками. Такого комфорта я не ожидал; но по всему дому распространялся терпкий запах сушеной рыбы, соленого мяса и кислого молока, не доставлявший моему обонянию особенного удовольствия.

Когда мы сняли наши дорожные доспехи, хозяин дома пригласил нас пройти в кухню, единственное даже в большие холода помещение, где топили печь.

Дядюшка поспешил последовать любезному приглашению. Я присоединился к нему.

Кухонный очаг был устроен по-первобытному: посреди комнаты лежал камень, игравший роль очага, а в крыше над ним было сделано отверстие, заменявшее дымовую трубу. Эта кухня служила также и столовой.

При нашем появлении хозяин приветствовал нас, как будто он нас раньше не видел, словами «saellvertu», что означает «будьте счастливы», и облобызал нас в обе щеки.

Вслед за ним жена его произнесла те же самые слова, с той же церемонией; затем, приложив правую руку к сердцу, они отдали нам глубокий поклон.

Спешу сказать, что исландка была матерью девятнадцати детей, которые все, от мала до велика, копошились среди дыма и чада, поднимавшегося с очага и наполнявшего комнату. Ежеминутно то одна, то другая белокурая мечтательная головка выступала из этого облака. Этих ребят можно было принять за группу неумытых ангелов.