Приказав себе писать, я вновь взяла ручку в руки.

«Дорогая Бри, я не уверена, что ты прочтешь это послание, хоть я и оставлю его на видном месте. Поскольку я все-таки надеюсь, что оно дойдет до тебя и ты прочтешь его полностью, я изложу здесь все, что знаю сама о твоих настоящих дедушках и бабушках, а также о прадедушках и прабабушках, и твою историю болезни».

Пока я писала строку за строкой и складывала приятно шуршащие листы, содержащие повествование о таких важных для меня вещах, в стопку, я немного успокоилась: письмо всегда унимает игру воображения, особенно если пишешь воспоминания или завещание. Приходилось думать и том, что я могу передать Брианне, что я знаю и помню сама? Какие-то кусочки жизненной мудрости, к которым я сама пришла не сразу, а придя, постепенно забывала, как пришла к таким выводам? Как рассказать в одном письме, пусть и довольно длинном, все то, что пережил и передумал за сорок восемь лет жизни? Как раскрыть таинственные – а с течением времени они перестали быть таковыми – пружины, побуждавшие меня действовать так или иначе? И вообще – захочет ли дочь читать мудрые наставления мамочки, сбежавшей от нее неведомо куда? Не знаю, как повела бы я себя, будь я на ее месте.

Впрочем, я писала не только для Брианны, но и для себя: я оценивала свой поступок, соотнося его со всей моей предыдущей жизнью, и убеждалась, что иначе быть не могло, так что в любом случае следовало доверить свои мысли бумаге.

Как это ни было похоже на сюжет фантастического фильма, но моим словам суждено было звучать в веках. Мне суждено отправиться в прошлое, а Бри будет здесь и всегда сможет услышать голос матери, пришедшей из прошлого, чтобы родить ее. Или из будущего, чтобы встретиться с ее отцом. Но удастся ли мне доверить бумаге материнские чувства?

Это была задача поистине огромной важности, и мне оставалось лишь подчиниться внутреннему голосу, звучавшему во мне и диктовавшему слова. И надеяться, что дочь захочет прочесть эти советы и прислушаться к ним.

«Дитя». Это слово заставило меня остановиться и тяжело сглотнуть.

«Бри, ты – мое дитя, и останешься им навсегда, поверь. Когда ты сама станешь матерью, ты поймешь, что это значит, а пока просто поверь, что это так. У меня не будет другой возможности поговорить с тобой об этом, и я хочу рассказать тебе все сейчас, чтобы ты знала, что чувствовала твоя мать все эти годы. Когда я впервые почувствовала тебя внутри себя, я поняла, что отныне и навсегда ты будешь частью меня. Именно так – частью меня.

Сейчас, когда тебе уже восемнадцать, мне кажется, что я до сих пор поправляю тебе одеяло, когда ты спишь, слушаю, ровное ли у тебя дыхание, любуюсь тобой и умиляюсь сладости твоего сна. Я знала тогда и знаю сейчас, что, если ты живешь на свете, значит, все хорошо. В это трудно поверить, но я, наверное, как и всякая мать, помню все те глупые и милые прозвища, которые я давала тебе в разные годы твоей жизни: мой цыпленочек, моя тыковка, драгоценная голубка, прелесть, чудо, крошка, солнышко…

Знаешь, евреи и мусульмане называют своего Бога девятьюстами именами. Я думаю, что это оттого, что нельзя выразить любовь ни одним словом, ни даже десятью словами».

Глаза мои туманились от слез, и я моргала, чтобы согнать их. Если бы я ставила своей целью выражаться как можно точнее и яснее, я была бы вынуждена подбирать слова, думать о том, как лучше построить фразу, и тогда вряд ли бы мне удалось вообще что-либо оставить на бумаге. Сейчас я, по крайней мере, выражала материнские чувства так, как мне хотелось, и это было лучше, так как Бри могла услышать мой настоящий, неподдельный голос.