Когда-то маленькая девочка Даша верила людям, но они раз за разом доказывали, что она ошибается. И душа девочки покрылась коркой, что с каждым годом становилась всё толще и жестче. Девочка замкнулась, перестала верить окружающим, перестала подпускать к себе людей. Исключение сделала лишь для Матвея, но и он предал…

Дом, полученный в наследство, пришёлся как нельзя кстати. Надеясь спрятаться от прошлой жизни, Даша уехала в деревню, полагая, что уж в деревне-то точно никто в душу лезть не станет. И не только в душу. В итоге ехала за уединением, а оказалось, что затеряться в Москве куда проще. В деревне все на виду, повсюду люди. И даже если ты их не видишь, всё равно они видят тебя, и что бы ты ни сделала, в кратчайшие сроки это становится достоянием общественности. Но друг дружке местные аборигены перемывать кости устали, а тут она, новенькая. Москвичка! Да ещё вида такого необычного… Вот Даша и стала в деревне самой обсуждаемой личностью, а учитывая, что не просто так приехала, а сразу мужа хоронить, так и вовсе разошлись местные. Кто-то за спиной шушукался, а кто-то и вслух вопросы задавать не стеснялся. Даша упорно делала вид, что не слышит, лишний раз из дома старалась не выходить, но тут в магазине шепоток до слуха донёсся, короткое, но веское словечко: «ведьма». Даша усмехнулась украдкой. Ведьма! Да будь она ведьмой, влипала бы раз за разом в истории одна страшнее другой? Вот уж вряд ли.

Так вот Григорий не отпустил её бродить по ночной деревне, оставил ночевать в своём доме, напоил горячим молоком. Молоко Даша не любила, тем более с мёдом, но привередничать не стала. В чужом доме – чужие правила. Раз поят молоком, значит так тому и быть, она выпьет, даже с мёдом, и ночевать останется, потому что голова кружится и перед глазами всё плывёт. Хочется одного – принять горизонтальное положение, укрыться одеялом так, чтобы один нос наружу торчал, закрыть глаза и спать. Спать… Гриша что-то говорил ей. Что-то успокаивающее и доброе, и она, словно на волнах качалась, слушая его. Ни слова не понимала, но ей впервые за долгое время было спокойно.

Утром, поблагодарив гостеприимных хозяев, Даша пошла к себе. Дошла, упала на диван, укуталась в тёплый плед. Но этого показалось недостаточно, кряхтя и ворча что-то, встала, развела огонь в камине. Снова закуталась в плед, но всё продолжала мёрзнуть. Понимала, что это озноб, знала, что необходимо сейчас развести в кружке порошок жаропонижающий, да таблеток каких поискать, но двигаться не хотелось. Ни рукой пошевелить, ни ногой – труд тяжкий, на любое движение, дающееся обычно легко, сил требовалось столько, что найти в себе подобный ресурс Даша никак не могла. Хотелось спать. Но и заснуть не получалось из-за противной навязчивой, как жужжание мухи, головной боли.

А затем в сознание вторгся непрошенным ещё один звук. Создавалось впечатление, что кто-то на кухне шинкует капусту. Будто нож мерно стучит по разделочной доске, и ещё хруст, характерный для капусты, слышится как будто…

Девушка даже не испугалась. Понимала, что звук для её дома чужеродный, кроме неё шинковать капусту здесь больше некому, да и дверь закрыта, а ключи, опять же, только у неё есть. Понимала, что больше в доме находиться никто не может, но не испугалась, а вот любопытство не позволило остаться безучастной к происходящему, Даша заставила себя выбраться из-под пледа, подняться с дивана и, забыв о тапочках, побрести в сторону кухни.

Звук становился громче. Помимо стука ножа по разделочной доске стал различим ворчливый, недовольный голос. Кто-то что-то невнятно бормотал себе под нос то громче, то тише, но разобрать слова не представлялось возможным. Взявшись за ручку двери, Даша замерла, помедлила, прислушиваясь. Она пыталась по голосу понять, кого же к ней на кухню занесло? Но голос казался незнакомым, не различить даже мужской или женский. Даша прижалась ухом к двери и услышала отчётливое: