Музыка ударила внезапно. Обрушилась ледяным, грохочущим водопадом. Гитары в руках парней вибрировали, метались, тряслись. Гитары тоже танцевали. И уже танцевала, бешено, неистово плясала она – уже в круге света, на пыльном полу кафе, и глиняные плиты звенят под каблуками, и воздух ртом ловит, задыхается, как рыба на берегу океана!
Сальса. Любимая сальса! Марьячис играли сальсу, и вперед вышел, перебирая худыми ногами, этот, ее зазноба. Выпучил глаза, как рак. Близко, очень близко подобрался к ней в танце – Фелисидад слышала, через весь грохот веселой музыки, его дыхание. Жаркое, винное дыхание мужчины.
Зло ударяя скрюченными пальцами по струнам гитары, тощий марьячи запел, высоко, пронзительно, гнусаво, его голос разрезал дымный воздух кафе, как индейский нож:
И все марьячис, весь хор, дружно грянули, подняв подбородки над гудящими, пляшущими в дыму и пьяных выкриках гитарами, разевая зубастые волчьи рты, выдвигая вперед согнутые в коленях ноги, и у кого-то сверкал в коричневом, как переспелый банан, ухе кривой попугайский клюв золотой серьги:
Струны насыщали густой, цитрусовый, спиртовый воздух биением живых сердец. Струны звучали продолженьем сердца, наружным проявлением его постоянного, вечного стука: стук и грохот музыки, стук каблучков Фелисидад по плитам пола, стук ложек и вилок о чистую, о грязную посуду, о посуду с едой, с кукурузой и жареным тунцом, с маслеными такос и черными глазами маслин. Сердце, ты стучишь в такт музыке! Музыка вечна. Я танцую всегда. Так будет всегда!
Ее усатый таракан уже плясал, сплетая и расплетая безумные тощие ноги, вертя в руках гитару веретеном, вокруг нее. Он обхаживал ее. Так голубь танцует вокруг голубки. Самец и самка, ну что ж тут такого. Все в мире хотят друг друга. На время. На часок. А потом разлетаются, голуби. Фелисидад девственница! Он чует это. Он знает: ты – чистая. Он не тронет тебя. Дай ему просто покуражиться. Просто повыделывать вокруг тебя пьяные вензеля, жестокие узоры.
«А может, он колдун!»
Пот ошпарил ей спину. Полился между лопатками.
Марьячис грохотали:
Белобрысая Алисия глядела на эту пляску, слушала это оголтелое пение, видела, как бросают деньги к ногам марьячис посетители, и хищно думала: «Так, сколько же они мне отстегнут сегодня, мои мальчики?»
А Фелисидад упоена сальсой, ничего не видит – не слышит, ноги ее встают на носки, легко, воздушно движутся меж разбросанных по полу денег. Вот дура! Надо наклоняться и подбирать, а не то за тебя урожай соберут другие.
Вот она, судомойка, Ирена. Уже ловчит. Уже скользит в толпе, уже шарит ручонками по полу. Алисия засунула два пальца в рот и пронзительно свистнула. Марьячис не прекратили играть и петь. Замерла лишь одна, со вздернутыми вверх руками, Фелисидад.
Она одна испугалась свиста.
Подумала: рушится потолок.
Так стояла неподвижно, и ее доходяга-таракан сделал возле нее круг – и тоже встал, взбросив вверх гитару. А потом упал на колено – и губами к голой коленке Фелисидад припал.
И марьячис грянули последний куплет: