И не задумался тогда, почему так одет молодой воин, который – сам видел в бинокль Рагимов, – так отличился в бою.

Парень палил и палил из выдвинутой на прямую наводку сорокопятки, оставшись один и за командира, и наводчика, и заряжающего. Палил и сбивал, и сбивал осколочными поднимающихся в атаку германцев, а когда подоспели свои, из резерва – побежал с ними, подхватил чью-то «мосинку» – и уцелел в страшном кипении штыкового боя.

И фамилию конечно же забыл подполковник – мало ли их, Ивановых, почитай каждый пятый в полку откликнется. Правда, глаза парнишки запомнил: вроде и обычные серые, а с какой-то искоркой особенной.

Но, не подав виду, что узнал, подполковник резко спросил прапорщика, отмахнув ладонью уставное «по вашему приказанию прибыл»:

– Ты мне, Петренко, скажи: это у тебя экипаж теперь… или полуэкипаж, как оно там у вас, у чертей солёных, называется?

– Никак нет, ваш благородие, – у прапорщика даже усы от изумления встопорщились. – Как Бог свят, артиллерийский дивизиён, вот только двух орудий по штату недостаёт.

– А это у тебя как числится? – указующий перст подполковника почти уткнулся в чёрный бушлат, не по-окопному вычищенный, с надраенными пуговицами и украшенный Георгиевским крестом.

– Разрешите доложить?.. – попытался встрять Василий.

– Ма-алчать, гардемарин Иванов! – резанул подполковник. – Старший по званию докладывает.

– Дак чё докладывать? – с совсем неуставной простотой спросил старый служака. – Никак не числится, а воюет справно.

– Никак? – вполне искренне удивился Рагимов. – А паёк? А довольствие? А наградной?

Морщинистый лоб прапорщика покрылся испариной.

– Так, ваше благородие, почитай что с сентября у нас в дивизёоне некомплект. Командира, и то не уберегли… Куска хлеба да полкотелка каши не найдём, что ли? А за про наградной, не скажу, только вы же с их высокоблагородием господином генералом из собственных рук Ваську-то награждали.

Рагимов попытался вспомнить, было ли в заверенных им списках Ивановых, награждаемых кто по жизни, а кто и посмертно, звание гардемарин – и не вспомнил.

– Докладывайте, гардемарин. С какого времени в дивизионе, как попали на фронт?

– С 14 ноября. В 16.20 задержан часовым по подозрению в шпионаже и со старшим караульным доставлен к командиру дивизиона.

Рагимов перевел взгляд на Петренко.

– Почему подпоручик Литваков не доложил по команде?

– Не могу знать, – честно признался прапорщик. – Не говорили их благородие.

– А как полагаешь? – не по-уставному, да и не с командирской интонацией спросил у прапорщика Рагимов.

Петренко, чутко уловив перемену и почувствовав, что нежданная гроза отодвигается, ответил тоже не совсем по-уставному:

– Полагаю, побоялся господин подпоручик, что отнимут в другую какую часть… Парнишка-то сметливый оказался. А что в бою не теряется – так мы сами в тот же вечер и зауважили, когда германец стал к позициям пристреливаться.

Рагимов вдруг обратил внимание, что гардемарин, стоя по-прежнему как положено по стойке «смирно», слегка шевелит губами, как будто проговаривает про себя какой-то текст. Не в порядке командирского замечания, а скорее из любопытства подполковник спросил:

– Вы что, молитесь, гардемарин Иванов?

– Никак нет, ваше благородие, – быстро ответил Василий. – Там ваши радисты немецкую морзянку перехватили. Важно…

Из соседней комнаты реквизированного для нужд армии купеческого особняка, в котором размещался штаб полка, действительно доносился захлёбывающийся визг морзянки.

– Что – важно? – спросил Рагимов; и только мгновением позже добавил: – Так вы что, немецкий «морзе» знаете?