***
Я лежу на гамаке и разглядываю блокнот. Погладив шершавую поверхность, я откладываю его в сторону. Он для меня реликвия, как и подаренный нож, я иногда думаю, что я должен начал писать свой дневник, но все еще не решаюсь. Словно, если я начну в нем писать что-то, он перестанет быть таким ценным для меня. Пока что на первой странице выведена только одна строчка, которую я раз в год времени обвожу, когда чернила немного выцветают – «Я никогда не стану челядью».
Полежав еще минут пять-десять, я поднимаюсь с гамака. Я должен сходить до матери ефрейтора Славы. Не знаю, нужно ли ей слышать от меня, как погиб ее сын, но почему-то я точно уверен, что должен сходить к ней. Кто знает, может теперь, когда ее сын похоронен на Аллее Павших в пустоши, то какие-то твари хотят забрать и ее кубрик.
Выйдя из Муравейника, я иду в сторону складов. Вдоль крепостных стен тянутся длиннющие постройки, среди которых я долго петляю, пока не оказываюсь в просторной бельевой, где женщина лет пятидесяти споро раскладывает простыни.
–Чего тебе, – резко спрашивает она, завидев меня. – Смотри, получение белья через выписной лист, без бумаги ничего выдавать для военщины не буду, хватит. Мне в прошлый раз от администрации уже прилетело.
–Нет, я не по этому…
–А что? Для себя что-то взять хочешь? Воду или жратву не предлагай, мне место дороже, – она продолжила раскладывать выстиранное белье.
–Я был тогда со Славой в тот день когда он погиб. Вы же его мама, да?
Сухие руки, быстро складывающие простыни остановились. Женщина замерла. Стянув с головы белый платок, прикрывающий черные с серебряными нитями седин волосы, она несколько секунд стояла, оперевшись на стопку белья. Потом, повернувшись ко мне, она сказала:
–Лейтенант приходил. Жирный такой. Сказал, что Слава не мучался, сразу погиб. Это правда?
–Да.
–Спасибо, мальчик, – она опустила голову. Всхлипнув, женщина спросила: -точно? Совсем ничего не почувствовал?
–Да, он сразу погиб. Я видел.
Мы молчали какое-то время, затем я спросил:
–Вам нужна какая-то помощь? Может вас обижает кто?
–Нет, солдатик, – она отвернулась. – Никто не обижает. Иди, мальчик, если Славочка не мучался, то это самое главное.
–Я могу вам чем-то помочь? – повторил я.
–Иди.
Я разворачиваюсь и собираюсь выходить, как она вдруг спрашивает:
–Ты ведь как Слава, дозорный?
–Да.
Она подходит ко мне, кладет руки на плечи и тихо говорит, глядя на глаза:
–Как тебя зовут?
–Олег.
–Олег, хороший, – ее светло-голубые, словно выцветшие глаза полны слез. – Я знаю, что ты можешь. Отведи меня этой ночью на кладбище, мне ведь они даже попрощаться не дали.
Она крепко сжимает мои плечи своими сухими руками и плачет. Я обнимаю рыдающую женщину и ничего так сильно не хочу в жизни, как выполнить ее просьбу. Хотя нет, хочу. Хочу разбить голову лейтенанту Хадину.
Глава 4.
Лично я знаю три нелегальных способа покинуть крепость, что мне собственно положено по службе. Первый – это через лаз возле Главной Башни. Всего-то нужно проползти метров 40 по узкому коридору в кромешной тьме и ты уже за территорией. Из плюсов – участок Главной Башни слабо освещается лучами прожекторов и покинуть, а потом вернуться в цитадель можно почти беспрепятственно. Из минусов – у меня есть небольшая клаустрофобия и прорытый тоннель реально очень узкий, действительно придется ползти. Мне приходилось пользоваться лазом возле Главной Башни трижды и трижды я возвращался с трясущимися руками и с холодным потом на лбу. Мне страшно лазить по этой тьме и эти сорок метров до свободы – слишком чудовищное испытание для моих нервов. Про лаз знают очень немногие и то в основном из дозорной службы и ударного батальона, поэтому вероятность очень небольшая встретить кого-то там из своих в тоннеле. Раньше лаз прорыли какие-то ушлые жители цитадели, которые использовали этот проход как нелегальный способ выбраться из крепости и хорошенько помародерить в окрестностях. Когда мародеров поймали, лаз стал использоваться исключительно для нужд военщины. А тех, кто этот самый лаз прорыл – повесили во дворе цитадели, ибо мародерство запрещено. Ну и еще, чтобы про лаз больше остальные не знали.