Клим пробурчал что-то, не отрываясь от фляги. До утра… Жить нужно сейчас. Хотя старик и прав, надо, надо.

Но он так привык, что все по-настоящему нужное ему скомандуют, что сам себе приказать он не мог.

– Отложи, говорю… Жертва пустыни, – повторил садовник.

Голос его был по-прежнему расслабленным, но прорезалась в глубине недовольная нотка. Клим опустил флягу, шумно, как лошадь, выдохнул и завернул крышку, тихо звякнув цепочкой.

– Уф-ф-ф… Спасибо, добрый человек!

– Садись уже к теплу. И рассказывай, что и как.

– О чем?

– Да о чем хочешь. Твоя жизнь – тебе и вспоминать.

Старик поправил капюшон, упрямо не желая его снимать. Над бородкой где-то в глубине блеснули искры костра.

Он в очках, что ли? Ночью?! Впрочем, за подаренную воду Клим бы простил даже, если бы собеседник сидел в скафандре. Таком же, как Климу пришлось бросить первой из вещей – очень уж тяжело ходить, а ни от жары, ни от холода не спасал. Шлем, помнится, просто пнул в заросли травы и проводил взглядом.

Хорошо, что осталась сменная одежда. И обувь. Не рассчитанные на использование за бортом корабля, но лучше, чем ничего.

– Это все-таки Марс? – спросил Клим после паузы. – Я ни черта не помню после старта.

Теперь он сидел у костра, рядом с непонятным садовником. Поворачивался то одним продрогшим боком к огню, то другим, протягивал к ленивым языкам пламени руки.

– Это все? – слегка удивился старик. – Ну, если тебе так проще – Марс. А что?

– Мы же летели именно сюда. Ждали лишенной атмосферы остывшей планеты, а здесь… Все же прав был Брэдбери, а не все эти ученые. Здесь люди. Только… очень странные люди. И эта чертова карусель – жара и холод.

– Никуда вы не летели, мальчик. – Садовник снова пошевелился, блеснув очками из глубины капюшона. – Корабль взорвался при отделении первой ступени. Протечка топлива. Трещина в баке. Вот так.

Клим молчал. Черви, решив, что костер им не угрожает, подползли ближе и теперь там, за пределами зыбкого светового пятна, ворочался плотный вал из тугих темных тел. Замуровали, демоны.

– Я мечтал стать первым на другой планете, – наконец сказал Клим. – Войти в историю.

– Зачем?! – теперь садовник удивился всерьез. Даже наклонился, будто всматриваясь в лицо космонавта.

– Ну… Это же слава! В веках. Чтобы помнили, как Гагарина. Как Леонова или Армстронга.

Старик откинулся назад, словно разом потерял всякий интерес. Снова ухватился за лежащий прут и пошевелил угли. Пламя, затихшее было, вновь весело заплясало в воздухе. Шурша, черви отползли подальше.

– А если я скажу тебе, что слава – тем более в веках – ничего не стоит? Лучше прожить жизнь в тишине, бродя по чужой земле – ты поверишь?

Клим мотнул головой. Ему было тепло. Его морило в сон с невиданной скоростью. Слова садовника просачивались издалека, как сквозь наушники, путались в сознании Клима, он толком не понимал, что от него хотят.

Ему нужны сон и вода. Иногда поесть – правда, меняться с местными уже нечем, но ладно – украдет при случае. Отнимет. Что-нибудь придумает.

– А мечта, кроме наивного желания воткнуть флаг в чужую глину, у тебя есть?

Клим резко открыл глаза. Костер почти догорел, спину подпирал бок червя – надо же, сползлись.

– Мне здесь не хватает звезд. Я привык смотреть на них ночами, с детства. И понять бы, где конец пути. Но мечта – только первое, второе просто желание.

Садовник наклонился к земле рядом с костром и зачерпнул, согнув странные длинные пальцы ковшиком, горсть глины. Помял ее в руке и легко, без замаха, подбросил вверх.

– Мечты – это хорошо. Мечты должны сбываться, – непонятно кому сказал старик.