Ей показалось, что в его голосе, в сравнении с их прежними разговорами, появилась некоторая ласковость и нежность. Конечно, чувствовалась и жалость, но не обычная, к какой Айша за свою короткую жизнь уже привыкла и с которой смирилась. Это была какая-то умильная и осторожная жалость, исполненная той нежности, которая возникает, когда даришь любимому больному ребёнку красивую куклу и боишься заглянуть в его страдающие глаза, чтобы он не прочёл в твоих всё отчаяние и страх, которыми ты окутан из-за его болезни.

Все в Айше бунтовало, она не хотела, чтобы он её жалел, она хотела, чтобы он её любил. Поэтому, пока они не объяснились, она надеялась, что ошибается и неправильно истолковывает его изменившееся отношение к себе. Может, позже ей удастся разобраться в его чувствах лучше?..

– Мне нужно выбрать коврик в подарок матери на день рождения, – сказала Эдже, когда, закончив скупать продукты, все собрались у машины Хассама.

– Давай обойдём магазины, а потом уже спустимся к ковровому рынку, – предложил Курбан и повернулся к Айше.

– Пойдём с нами. Ты не очень устала?

– Не очень, – ответила Айша, – мне интересно. Пойдём.

Но среди магазинных ковров и ковриков Эдже ничего не приглянулось, зато на рынке ковров ручной работы, который расположился вдоль северной стены рынка, был такой выбор, такое многообразие, такие яркие радостные краски, что даже придирчивая Эдже не смогла устоять и купила изумительный коврик на любимое кресло своей матери.

По дороге они зашли в магазинчики, торгующие хрусталём. Хрусталь оказался очень красив и дёшев, но они ограничились простой экскурсией и ничего не купили.

– Пора, пожалуй, подкрепиться, – решил Курбан на правах заботливого мужчины. – Я приглашаю. Зайдём в то кафе. Там тенистая веранда, постараемся найти свободный столик именно там. С неё открывается чудесная картина, изумительная панорама. Да и реку Аксу видно, – привёл он самый веский аргумент.

Сразу найти столик не получилось, но Курбан уговорил Айшу и Эдже подождать немножко, чтобы получить максимум удовольствия от трапезы. Усталые ноги просили отдыха, но терпение молодых людей было вознаграждено сторицей, когда им наконец-то достался освободившийся столик с весёлой клетчатой скатертью и букетиком ароматных фиалок в низенькой хрустальной вазочке посередине.

Кафе находилось на взгорке, и отсюда были видны улочки, спускающиеся к реке, и домики с плоскими крышами на них, создающие на этих улочках своеобразные уступы, издали кажущиеся черепичными лестницами. Дворики если и были, то такие маленькие, что пространство их скрадывало, и казалось, что с одной крыши можно запросто перешагнуть на другую.

Курбан попросил официанта принести всем шашлык, салат, обязательно зелень в пучках и свежего апельсинового сока, а на десерт заказал небольшой торт-мороженое, которое они долго не могли одолеть, сытые и разомлевшие от жары.

– Ну, вот и всё, – заявил Курбан, откинувшись на пластиковом стуле и вытянув далеко перед собой ноги в джинсовых брюках, – Славненько мы сегодня погуляли. Пора домой. Жалко одно – как ни старайся теперь в поедании накупленных продуктов, а раньше, чем через неделю-полторы, отец нас не отпустит. А может, ты постараешься, Айша, и будешь удваивать, утраивать компоненты, может, так даже вкуснее будет, тогда снова поедем за покупками?.. А то в доме ты даже свежего воздуха не видишь, словно в настоящей тюрьме.

– Почему «словно»? – спросила Эдже. – Она на самом деле в тюрьме. Мансур приказал, чтобы в кухню никто не входил, пока она готовит, а выйдет оттуда – чтобы я сразу её отводила наверх, и выходить без меня она не должна. Только за водой и вожу её иногда, чтобы вдохнула чистого воздуха да белый свет увидела. Чем же не тюрьма – тюрьма и есть, – окончательно констатировала она.