– Вот это другое дело! Вот это по-нашему! Спасибо, братец, уважил!

Мишель картинно обнял товарища.

Виталий Сергеевич уныло наблюдал поверх его плеча, как лейтенант Белобородов, делая вид, что разговор начальства ему неинтересен, очиняет ножом письменную принадлежность.

Сталь и перо. Всяк служит по мере сил.

Как говорится, пером и шпагой.

Январь 1855 года. Севастополь. Лазарет.

Посещение лазарета оставило в памяти майора Некрасова неизгладимое впечатление.

Всё началось с первого шага вниз, с первой ступеньки винтовой лестницы. За дверью, ведущей в подвал, офицеров встретил удушливый запах. Январский морской бриз исчез, как исчезает надежда при виде эшафота.

В помещении стоял затхлый воздух. Виталий Сергеевич, стараясь вдохнуть как можно больше кислорода, стиснул горло. Невидимая смердящая рука коснулась его плеча. Создавалось впечатление, что в лазарете швейцаром служит полуразложившийся мертвец. Смерть была здесь повсюду.

А вот и её антрепренёр. Собственной персоной.

Доктор Карл фон Шмидт встретил их равнодушным кивком. Его пальцы, тёмные от запекшейся крови, поманили за собой. Беспрерывное бормотание, свойственное пожилым людям, на миг переросло во внятную речь:

– Виталий Сергеевич, Михаил Петрович! Прошу за мной, голубчики. В операционную. Только что доставили пациента. Поможете. Ужасная нехватка людей.

Сказав это, Шмидт вновь понизил голос до бормотания и двинулся меж рядами старых железных кроватей с ржавчиной на облупившейся краске. В полумраке подвала изголовья отбрасывали тени на сырые стены. Света, проникающего через стекло единственного окна-амбразуры, было недостаточно, чтобы разглядеть лежащих на койках бойцов. Их присутствие выдавало поскрипывание пружин, кашель да глухие стоны.

Доктор распахнул шторы операционной. На некогда роскошном бильярдном столе, что сейчас напоминал поле боя, лежал человек в казачьей бурке.

– Маэстро, неужели вы потратите драгоценное время на простого солдата? Что с ним? – Мишель пригладил чёрные усы. – На вид наш сиволапый приятель совершенно здоров… Неужто спит?

Доктор зажег сальную свечу. Желтые блики осветили развешанные над потолком листы с анатомическими рисунками и ровными строками четверостиший. Неужели поэзия? Может ли научный скептицизм соседствовать с глубокой человечностью? Пристрастие к стихам, если только оно не диктуется светской модой, много говорит о человеке.

Свеча зашипела. Свет заструился в исцарапанных пенсне. Выцветшие глаза доктора уставились на адъютанта поверх стекол. Виталий Сергеевич против воли вспомнил прибаутку: «Фон Шмидт поверх стекол глядит, на кого взгляд опускает, тому грехи отпускает».

Не ахти какие вирши, но подмечено верно. Доктор горбился над пациентами и взирал на них через дорогие, купленные в Брюсселе окуляры. Однако стоило ему выпрямиться и взглянуть на здорового собеседника, как пенсне тут же скатывалось на кончик носа или падало на грудь.

Прямо как сейчас.

Виталий машинально проследил за линзами, что покачивались на ленточке. Из нагрудного кармана доктора торчал стетоскоп с резиновыми шлангами и янтарной трубкой. Такой цвет древесине придавало постоянное соприкосновение с табаком, до которого слуга медицины был большим охотником. В редкие минуты хорошего настроения называл прибор «Никотиновым слухачом».

– Неважно кто под скальпелем: солдат или генерал. Для доктора Шмидта каждый человек – пациент. И нет, герр Гуров, сей витязь не спит. Мы имеем дело с черепно-мозговой травмой, вызванной ударом тяжёлого тупого предмета по теменной части. При обстреле обрушился блиндаж. Проведём трепанацию. Я отпустил медбрата поспать. Сорок три операции подряд не могут не сказаться на самочувствии.