Когда же все началось? Может быть, надо отмотать запись моей «так называемой жизни» к самому началу, где было единство хоть чего-нибудь?

Я возвращаюсь в свой личный кинотеатр, вхожу в тёмную комнату и подхожу к двери. Она сделана из прозрачного стекла, но в нее встроен глазок. Странно, зачем глазок, ведь дверь и так абсолютно прозрачна? Я заглядываю в него и вижу, что он состоит из множества цветных стеклышек, словно микро-витраж. Наверное, этот глазок нужен, чтобы было веселей смотреть на этот серый мир! Но через мгновение я обнаружила, что мир стал белым – в комнате падал снег…

Я увидела заснеженный сказочный лес. Он был сделан из моих детских рисунков. Да, да, я уже и забыла! Таким я рисовала его в детстве. Таким я воссоздаю его сейчас. И вот в этом лесу появляется нарисованная машина. В ней едут двое настоящих людей. Это мои родители. Совсем еще юные. К нарисованным телам я приклеила их почти настоящие фото-головы. История проста, мне не раз рассказывал ее папа.

Когда в детстве меня спрашивали, чем занимаются мои родители, я отвечала так, как подучил меня дедушка: «Папа режет, а мама зашивает». Короче, когда мои мама и папа еще не были моими родителями, они были просто аспирантами-медиками. И вот однажды…

Тут я, пожалуй, опять сделаю вам «имаджинейшн спойлер»: я скажу, что в ту пору мой папа внешне очень напоминал молодого Джона Малковича (если вы можете представить себе Джона Малковича с темной шевелюрой), а про маму все всегда говорили, что она похожа на Жульет Бинош. Что вы сидите! Если я позволяю вашему воображению лениться, это не значит, что вы должны просто читать этот дрим-каст – гуглите фото, лепите уже готовые образы.

И вот как-то ночью едут они на практику. Дорога их лежит через темный-темный лес. И вдруг – бах! – машина глохнет.

Чирк-чирк, чирк-чирк! Это папа чиркает зажиганием, но машина упрямо не заводится. Кругом ни души – лишь заснеженный лес. Мама ищет что-то в багажнике автомобиля, но не находит ничего полезного. Мама и папа трясутся от холода, как соседская такса Кэмэл во время грохота салюта. Мама открывает спичечный коробок – там пусто.

Ой, они же могут умереть от холода! Или от голода… Или от страха… Из-за дерева показывается нарисованный медведь. Я нарисовала его с такой хитрююющей мордой! Как у Луши.

Но папа не растерялся. Он шарит во врачебном чемоданчике и находит там маленький пузырек с медицинским спиртом. Мама и папа переглядываются. Ура!

Папа говорит: «Что ж! Для сугреву!»

И вот мама и папа, теперь веселые, пляшут вокруг торчащей из сугроба ёлочки. А под ёлкой, вместо снегурочки, красуется пустая спиртовая ёмкость. Я, чтобы было виднее, нарисовала ее большой – наверное, литров на пять… Поэтому они – ну очень веселые!

На самом же деле с пяти капель пьян не будешь. Для тепла им этого не хватило, а вот для храбрости – вполне! Папа стал весело буянить, будто он и вправду пьян, замерз, а «ботиночки на тонкой подошве» – следовательно, надо плясать и увлекать в пляс маму. Мама ему слегка подыграла.

И вот папа и мама опять сидят в машине и трясутся от холода.

– Фу! Да от тебя спиртом пахнет! – говорит мама папе.

– Это же чисто в медицинских целях, – отвечает папа и добавляет голосом пьяного Буркова, – а вообще… «я никогда не пьянею»…

Они смеются. Мама смотрит на папу нежно своими прекрасными синими глазами, и губы у нее сейчас тоже синие от холода… И вот папа совсем расхрабрился, снял свою кроличью шапку, бросил ее оземь и… решив согреть маму, наконец, спустя семь лет совместной учебы, поцеловал её…