Всю ночь мои родители ругаются, у них хватает сил и задора. Мы с Вовой десять раз засыпаем и просыпаемся – я не так крепко сплю, как Вова, поэтому просыпаюсь чаще и засыпаю труднее, а родители все ругаются. Потому что для папы все мамины аргументы – не аргументы. А для мамы – Бог во всем, и он для нее важнее всего.

Вот так они и живут. Сбоку – Вова, он умудряется не попадать под огонь, а посередине – я. Между Богом и землей, как я для себя это однажды определила. Потому что мама – с Богом, а папа – на земле. А я люблю обоих и, когда слушаю папу, верю ему, а когда слушаю маму – то ей. Папа знает всё или почти всё об устройстве нашего мира. Он учился на инженера и должен был прокладывать трубы, но работает водителем в какой-то фирме, развозит товары по магазинам и еще на огромном бензовозе, там работа не каждый день, но зато хорошо платят. Папа понимает, почему перышко медленно летит к земле, а камень быстро, знает все законы физики, астрономии, механики и всегда с удовольствием объясняет, если его спросишь. Мама лишь пожимает плечами, слушая наши разговоры, хотя сама она тоже когда-то училась на инженера, причем вместе с папой. Но ее знания утонули под огромной верой, спасающей ее в любой ситуации.

Моя мама не ходит в длинных платьях, не прячет волосы, не носит платков – только в церковь. Но строго соблюдает все посты и заставляет соблюдать меня, поскольку больше никого не заставишь. Раньше она заставляла и Вову, но, когда у него стали расти усы, он посты соблюдать перестал. Мама так и говорит: «Пока ты не закобелился, мне было с тобой проще». А Вова молчит и усмехается, нашел для себя удобную позицию – он просто молчит. Если я молчу, мама упорно добивается от меня ответа, а Вове дает подзатыльник и… оставляет в покое. Не знаю почему, может быть, больше его любит.

– Кулебина, а ты что расселась? Я же тебя позвала! – Нина Ивановна подняла на меня глаза, и в этих глазах было всё. И усталость от нас всех, и раздражение, и еще что-то, из-за чего я подальше задвинула ноги под стул и даже взялась руками за стол, интуитивно, конечно. Чтобы меня никто с моего места не сдвинул. Потому что аттракцион был обеспечен. Ведь Плужин уже всё проорал. Не все услышали, но некоторые очень заинтересовались.

Я молча смотрела на Нину Ивановну, хоть это было и непросто. Проще было бы сейчас раствориться, исчезнуть, стать маленькой и вылететь в окно. Или спрятаться в своем собственном кармане. Пиджак бы мой синий остался, а меня в нем нет, точнее, я сижу у себя в кармане, и меня никто не видит, никто надо мной не смеется, никто с любопытством не разглядывает мои ботинки. Один нормальный, обычный, черный, похожий на мужской, никакой, средний. А второй – огромный, на увеличенной подошве. Как будто обычный ботинок взяли и раздули во все стороны. И надели мне на правую ногу.

Я хорошо танцую. И я хорошо пою. Я занимаюсь в детском музыкальном театре. Я играю Герду в спектакле «Снежная королева». Точнее, нет. Танцевала. Пела. Занималась. Играла Герду. Позавчера мама долго разговаривала с нашим худруком и объясняла ему, почему я не могу заниматься. Я умоляла маму не говорить правду. Сначала она не соглашалась, говорила, что Бог все равно всё знает. Но я ей пыталась объяснить, что Бог – это одно, а наши – это совсем другое. Я так и не поняла, сказала ли мама Валерию Викторовичу правду. Мама отводит глаза, из чего я делаю вывод, что сказала.

Валерий Викторович может заставить сказать правду, потому что он учился на актера и может сыграть вообще всё, что угодно. И Герду, и Кая, и королеву, и зайчика, и разбойницу – всё. А уж вытянуть из моей мамы правду он наверняка смог. Главное, чтобы он теперь не рассказал это всем. Скажем, в назидание. Например, кто-то будет отвлекаться, болтать, сидеть в телефоне на репетиции, а он возьмет и скажет: «Что, захотел, чтобы у тебя ноги были разные, как у нашей звезды? Вот звездила, и теперь где она? Дома кукует!» Он за словом в карман не полезет, он сам так всегда говорит.