– А почему мне отрезать, а не ему, если он не будет знать слова?! – возмущенно бросает Синичкина, поправляя одной рукой трусы.

– Слабоумная права. Отрежем мизинец ему.

– Ну вот и славненько. Я могу начинать? – вот стерва же.

– Начинай, – усмехнувшись, произнес самый массивный из троих.

– Эх, ну с Богом, – щелкает пальцами на одной руке. – Тишина на Ивановском кладбище. Только часики двенадцать пробьют. И покойнички в беленьких тапочках на свиданье к друг другу идууууут, – выпад в мою сторону. – Я прижмусь к тебе тухленькой косточкой. Отделю тебе места кусок. Подарю тебе белые тапочки, поцелую тебя в черепоооооок. Ты приходи в могилку, приходи в мой дом. Ты приходи в могилку, вместе погнием. Ты приходи в могилку, будем чинно жить и черви земляные будут нас любить, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла…..

Да, теперь могу с уверенностью сказать, что психологическая помощь, если я выберусь отсюда живым, мне точно понадобится после танца и песни Синичкиной. Как? Ну как, черт возьми, можно было вспомнить эту песню? Сука, ведь для нее я родился с золотой ложкой во рту, и по всем данным не могу знать этих дворовых песенок. А вот хер тебе на постном масле, Синичкина. Кажется, очередной ее припев, намертво приклеенная рука к груди, щелканье пальцев и дебильные выпады в стороны отложатся в моей памяти навсегда. Могу поклясться, что эта бестолочь сейчас кайфует от того, что делает.

– Ла-ла-ла-ла-ла-ла. Продолжай, – щелкает перед моим носом пальцами.

– Мы лежим с тобой в маленьком гробике, ты мозгами прижалась ко мне. И твой череп червями обглоданный, широко улыбается мне. Не смотри на меня ты так жалобно и коленку мне в ребра не суй. Все равно на тебя не поднимется мой давно разложившийся хуй. Ты приходи в могилку, приходи в мой дом. Ты приходи в могилку, вместе погнием. Ты приходи в могилку, будем чинно жить и черви земляные будут нас любить. Ла-ла-ла-ла-ла-лаааа, – отщелкал, в отличие от Синичкиной, пальцами на обеих руках, аккурат перед ее носом. Теперь, сука, я горд, что уделал ее. Боже, плюнь мне в рожу, мы с ней похожи. Очухиваемся мы оба тогда, когда я понимаю, что обдолбаные сучары заливаются смехом.

– А теперь, ребятушки, закончили с культурной программой и переходим в горизонтальную плоскость. Смазливый, гоу трахать слабоумную. Желательно, чтобы нам было все видно. Не начнете в течение пяти минут, отрежем по одному мизинцу каждому, – ну приплыли, вашу мать. Трахаться напоказ мне еще не приходилось.

– Я так-то не планировала с тобой секситься даже после спасения, а при них тем более.

– Ну, кто бы сомневался.

– Мы передумали. Отрежем по указательному пальцу на руке, – слышу позади себя. Сука, как понять, что в реале могут сделать эти обдолбыши?

– Придется, Синичкина, – хватаю ее за свободную руку и тяну на себя.

– Ты чо серьезно?!

– Да.

– А у тебя как вообще встанет в такой ситуации?!

– Встанет. Главное не смотреть на них. Потому я – сверху, ты – снизу. Представляй что-нибудь хорошее.

– Давай лучше скажем, что ты импотент. Или мой брат. Или мой брат гей-импотент.

– Заткнись уже.

Мельком перевожу взгляд на обдолбышей и понимаю, что все равно все закончится печально, даже если мы и трахнемся напоказ. Надо пробовать бежать. Не факт, что догонят. Зато появится шанс. Наклоняюсь к ее уху и шепчу:

– Руку от груди убери, иначе не сможешь нормально бежать. Через три секунды убегаем в лес. В мою сторону.

Отрываюсь от Лили и, убедившись, что руку она все-таки убрала, киваю ей и она, как ни странно, не раздумывая, бросается в лес, махая руками так, словно реально бежит в последний раз. Я же бросаюсь вслед за ней.