Если треснуть одну собаку по хребтине, то другие разбегутся.

Но ничего подходящего рядом не нашлось, а свора продолжала наседать, вытесняя меня обратно в лес. Вожак медленно наступал и время от времени порыкивал, словно подбадривая своих «бойцов».

Сердце бешено колотилось, благостное настроение улетучилось вместе с вниманием дыхания. Я сжимал кулаки, ежился от страха и молился только о том, чтобы меня не цапнули всерьез.

Гноящаяся рана – штука серьезная…

Наконец я ухитрился нагнуться и подхватить с земли какую-то ветку, не особенно толстую, но длинную. Собаки остановились, но едва я попытался сделать шаг вперед, как меня оглушил многоголосый лай.

Нет, гнусные твари не собирались пропускать меня в деревню!

Я отступил еще дальше, надеясь выждать некоторое время в зарослях, чтобы самому успокоиться, а собакам дать возможность забыть про меня и убрести по своим делам…

Но нет, не помогло.

Свора вроде бы исчезла, но едва я опять зашагал вперед, как меня атаковали снова, с еще большим остервенением. Ветка моя сломалась, когда я заехал по морде самому наглому псу, и почти тут же мне едва не откусили палец – острые зубы клацнули, разминувшись с целью совсем чуть-чуть.

Тут я не выдержал и обратился в бегство.

Я стоял перед братом Поном, и лицо мое горело от стыда.

Меня трясло от только что пережитого, я потел и часто дышал, а мысли неслись бешеным потоком.

– Для начала сядь и успокойся, – сказал монах. – А потом мы поговорим.

Минут двадцать мне понадобилось на то, чтобы восстановить внутреннее равновесие.

– Так куда лучше, – проговорил брат Пон с улыбкой. – Ты меня хотя бы услышишь. Нет ничего удивительного в том, что собаки на тебя напали. Тишина рождает тишину. Внутренний шум и суматоха провоцируют еще больший шум, только снаружи… Вещи, которыми мы тут с тобой занимаемся, нацелены на то, чтобы опустошить тебя, но для того чтобы добиться пустоты, нужно расшевелить тот хлам, что хранится внутри тебя. Поэтому сейчас, если можно так выразиться, ты громыхаешь куда сильнее, чем обычно, и мир вокруг тебя отзывается соответственно… Вылезают все острые углы, которых ты ранее не ощущал, проблемы, забытые много десятилетий назад, детские страхи и прочий мусор. Понимаешь?

Я шмыгнул носом и кивнул.

– А теперь расскажи мне, кто мог пострадать от нападения своры?

– Ну как же, я, – сказал я.

– А что такое это «я»? – он наклонился вперед и впился мне в лицо испытующим взглядом.

– Ну… рука, нога… задница, наконец!

– А что, ты и есть твоя задница? – брови на лице брата Пона взлетели, черные глаза отразили изумление.

– Нет!

– А может быть, ты – это рука?

– Нет.

– Нога?

– Я – все тело целиком, от пяток до макушки! – поспешно заявил я. – Разве не так?

Голос мой звучал обиженно-агрессивно, но поделать с этим я ничего не мог: сначала собаки, теперь еще и брат Пон норовит меня покусать, а ведь день так здорово начинался!

– Очень хорошо, – сказал монах. – Ты – это ломоть мяса, обтянутый кожей. Наполненный кровью, нечистотами, соплями и прочими видами слизи, кусками кости, хрящами и жилами. Такому объекту на самом деле может угрожать другой объект такого же примерно типа, снабженный острыми зубами, который мы именуем «собакой». Повредить твой разум или твои чувства она не может… ведь так?

С последним утверждением спорить я не мог, но картинка, нарисованная братом Поном, мне не понравилась – неприятно видеть себя куском мяса, не говоря уже о нечистотах внутри, о которых как-то не принято упоминать в приличном обществе.

– И пока ты воспринимаешь себя таким образом, пока ты видишь себя огрызком плоти с четкими границами, ты постоянно будешь в опасности, ведь этот ломоть мяса так хрупок, так уязвим. Острая веточка – и нет глаза, попавший под ногу камень – и сломанное бедро, крохотный паразит внутри – и такую гладкую кожу уродует короста…