Некоторое время никаких организационных выводов не последовало, с должности не сняли, и Эдик успокоился. Батальон продолжал работать над оборудованием лагеря. Сроки поджимали…

И все же вскоре о Громобоеве вспомнили, сорвали с производства работ и срочно вызвали в полк. Лейтенант Раскильдиев отправился в гарнизон за продуктами на тарахтящем ГАЗ-66 и, возвратившись ближе к обеду, привез записку от комбата. Эдик еле-еле разобрал несколько коряво написанных строк: «Тебя срочно вызывает начальник политотдела. Оставь ведение строительства на командира первой роты. Выезжай немедленно!»

Эдуард немедля доехал на грузовике до железнодорожной станции (машина была одна, и ее следовало вернуть в лагерь), пересел в электричку и затем на перекладных, на двух автобусах, ближе к вечеру добрался в гарнизон. Начальник политотдела корпел над бумагами и, оторвав на секунду взгляд от кипы изучаемых документов, буркнул:

– Живо в строевой отдел, там для тебя телефонограмма из штаба округа, прочти ее и выполняй все, что в ней написано.

Капитан, недоумевая, вышел от Орловича и направился к строевику. Холеный майор порылся в папках и бросил на стойку лист с отпечатанным телеграфным текстом за подписью самого главного в округе политического начальника. Генерал-лейтенант приказывал командиру полка направить на окружное совещание ветеранов Афганской войны самого заслуженного офицера. Командир полка ниже текста приписал ручкой резолюцию: «Отправить капитана Громобоева. Исполнять!»

Эдуард читал текст директивы, и чем ниже глаза спускались по строчкам, тем больше он удивлялся: делегату велели прибыть на день раньше и сфотографироваться на Доску почета, для этого надеть парадную форму с орденами-медалями и быть готовым выступить с докладом о состоянии дел в подразделении.

Пришлось капитану наспех составить справку на двух листах, чтобы не ошибиться: дисциплина, боевая учеба, национальный состав и прочее, о чем могли спросить на совещании, и отправился домой спать. Как говорится, утро вечера мудренее. Но до чего же своевременно подоспело это совещание! Ведь он в лесу застоялся, словно молодой жеребчик, но теперь хоть этой ночью удастся задать жару молодой жене и порадовать ее любовью…

По пути в гарнизонный Дом офицеров Громобоев зашел в парикмахерскую, там его модельно подстригли, побрили, надушили одеколоном. В просторном фойе Дома офицеров (который в этих самых офицерских кругах был более известен как «Яма») стояла вереница командиров с орденами и медалями на парадной форме в ожидании фотографа.

– Везде у нас очереди: в туалет, в буфет, в кассу… – бурчал седой майор с орденом «За службу Родине» и грудой юбилейных медалей на широкой груди. – Не могут ничего организовать. Хлебом не корми – заставь народ ждать и толпиться. Даже к фотографу очередь создали!

Эдик одобрительно улыбнулся в ответ соседу, но промолчал, так как в помещении не было душно и не возникало ни малейшего желания возмущаться.

Вскоре прибыл прапорщик, фотограф из окружной военной газеты. Он долго выставлял свет, затем промурыжил каждого по полчаса, поправляя галстуки, рубашку, китель, подкручивая награды. Так и прошел весь день.

Следующим утром, усталый после бурной ночи, капитан вновь побрился, почистил ботинки, погладил брюки, чмокнул жену в щеку и снова убыл в Ленинград. Теперь он ехал уже на само масштабное совещание.

Огромный зал Дома офицеров округа, размещавшегося в красивом здании с башенками и шпилями дореволюционной постройки, был заполнен военными до отказа и гудел, словно растревоженный пчелиный улей. Эдик принялся разглядывать праздношатающуюся в холле толпу офицеров и прапорщиков, надеясь встретить хоть одного знакомого по родному горнострелковому полку. И вот улыбнулась удача! Навстречу ему, широко раскрыв объятия, хромал капитан Гордюхин. Вовкино рябое лицо выражало искреннюю радость при встрече со старым боевым товарищем.