Он – меня. Справедливо. Это я продолжаю сидеть на полу, вдыхать сигаретный дух и таращиться по сторонам, как инопланетянин. Мой выбор – оставаться здесь, значит, мой ход. Что ж.

– Я заметил, что эти тексты набраны на разных печатных машинках. Одна плохо печатает букву «р», другая – «я» и «л», третья мажет. Кто автор этих рассказов?

– Автор – жизнь, печатал – я. Как правило. Последний пару лет назад набирала ученица. Я быстро устаю, зрение село.

– У Вас есть печатная машинка? Это же настоящая древность!

– Была. Когда Лиза закончила, мы отдали её музею пансионата. Вы постарались быть наблюдательным, это похвально. Но заходите чересчур издалека. Мы уже коснулись центральной темы. Поверьте тому, что слышите.

– Тени? Меня пугали ими в детстве. Мать говорила, что они приходят за плохими ребятами и мучают их, пока те не исправятся.

Старик хохотнул и почему-то мне стало страшно.

– Тени не ходят за теми, кто выпил за гаражами или поставил капкан в лесу. Несправедливость в том, что они являются к тем, кто может раскаяться. Кто пытался и не преуспел. Кто наблюдал и сочувствовал, но не нашёл, чем помочь. Или струсил. Кто дорожит воспоминаниями настолько, что позволяет мучить себя снова и снова. Кто согласен проводить вечер за вечером в кошмаре, лишь бы ещё раз коснуться. Услышать голос. Прожить момент.

Он говорил, и я видел. Смотрел поверх его седой головы и видел последние прикосновения, опоздавшие поезда, разорванные письма, забытые обещания. Века не случившихся встреч пролетали передо мной, как чужие воспоминания, которые вдруг начинаешь принимать за свои собственные.

– И что здесь? Чьи это истории? – Я приосанился, изображая делового человека, но голос у меня дрожал от возбуждения и страха.

– Тех, кто был мне дорог. И их теней. Сейчас мне не стыдно разделить правду с посторонним: все, кто живёт на этих страницах, давно ушли. Может быть, за одним исключением. – Он вдруг как будто потерял терпение, вытащил из моей пачки новую сигарету и нервно поскрёб лоб. – Вы будете читать или нет?

– С какой следует начать?

Я перетасовывал листы, как карты, пытаясь занять беспокойные руки. Дыхание перехватывало, как перед прыжком с большой высоты.

– Вот, держите. Они все подписаны. Рад бы забыть порядок. Вам нужен «Электроалкоголь».

Я кивнул, как болванчик, совершенно не понимая значения последнего слова.

– Не самое лёгкое чтиво. Сигарету?

Я снова кивнул. Немедля.

– Это у тебя что?

Она придвинулась к нему, потирая опухшие красноватые руки в дырявых серых перчатках.

– Отменное «божоле нуво» две тысячи шестьдесят третьего года.

Он улыбнулся, поскрёб щёку и протянул ей трубку:

– Почему бы тебе сегодня не угоститься у меня? Мне уже неловко, держи.

– Если две тысячи шестьдесят третьего, то уже и не «божоле», и не «нуво». «Нуво» – это молодое вино, и ему должно быть шесть недель, а не шестьдесят лет. Где ты достал это?

– В том квартале замерзал один человек, я смог обменять свой шерстяной жилет на его трубку.

Она задумчиво причмокнула, натянула повыше горловину свитера и протянула руку.

– Ты этот жилет вязал полсезона, неужели это твоё «божоле» того стоит?

Он помолчал. Девушка взяла с его ладони трубку, немного потрясла её, прислушиваясь к шороху.

– Гранулы крупные. Уже свалялись. Креплёное выйдет, градусов на восемнадцать. Давай, твоё здоровье!

Она поднесла трубку ко рту и резко вдохнула. Он всегда смотрел за ней с любопытством – за неполные тридцать лет он не видел никого, кто вдыхал так. С такой жадностью и отрешённостью одновременно. Девушка зашлась кашлем, опершись на землю, попутно пытаясь запихнуть трубку ему в карман.