– Вы совершенно правы, мне здесь нечем заняться.
С утренней почтой пришло неизменное письмо с Даунинг-стрит, написанное накануне вечером. Ей снова удалось перехватить конверт раньше слуги и унести наверх, чтобы прочесть в одиночестве в спальне.
Я несказанно рад, что не знал заранее о твоем намерении полетать. Даже Уинстон принял смущенный и виноватый вид, когда рассказывал о твоих подвигах в небе… У меня сегодня были две интересные, но не слишком вдохновляющие беседы. Первая (и очень секретная) – с лордом Нортклиффом, подумать только! Мне не терпится обсудить все это с моей ненаглядной советницей. Думаю, придется выбирать между завтра (втор.) и ср. (когда у вас дома состоится музыкальный вечер). Какой вар. тебя больше устраивает? Мы можем выкроить время с 5 часов до без 10 минут семь. Пожалуйста, ответь как можно скорее… Пиши мне, милая. Люблю тебя.
Венеция сидела за туалетным столиком с перьевой ручкой в руке. Только теперь до нее дошла реальность предстоящей разлуки, значение этого слова. Она не сможет увидеться с ним, прикоснуться к нему, почувствовать его прикосновение. Поток писем иссякнет, превратится в тонкую струйку, приносящую ответ через недели после того, как он был написан. Ежедневное окно в его мир, большой мир политики и публичных событий, закроется для нее. И влияние на него прервется. Он найдет себе новую наперсницу. Непременно найдет. Она была всего лишь самой свежей в этой длинной цепочке. Внезапный, непривычный приступ боли навалился на нее, и она с ужасом распознала в нем ревность.
Это было просто невыносимо.
Бунтарский дух Стэнли проснулся в ней, и через мгновение перо задвигалось по бумаге.
Милый, боюсь, у меня плохие новости. Мама вознамерилась увезти меня в Пенрос до конца августа, а после забрать с собой в долгое плавание в Индию и Австралию. Возражать бесполезно. Значит, пусть так и будет! Ты сможешь забрать меня сегодня в пять на нашем обычном месте? А завтра я приду на концерт. Мы должны использовать каждую оставшуюся возможность. Безумно хочу тебя видеть.
Письмо в почтовый ящик она отнесла сама.
Венеция так стремилась увидеться с ним при любой возможности, а он так ненасытно жаждал ее общества, несмотря на приближающиеся переговоры по Ирландии в Букингемском дворце, что они устроили себе шесть встреч за следующие десять дней: начиная с этой полуторачасовой поездки к Темзе в Марлоу, когда он показал ей телеграмму от посла в Берлине, описывающую, какие воинственные настроения царят в Германии, а затем разорвал бумагу в клочья и выбросил из окна машины; потом в среду на музыкальном концерте в доме десять на Даунинг-стрит, хотя в присутствии ее матери и Марго они могли только обмениваться любезностями; в пятницу на еще одной автомобильной прогулке, на этот раз в Горинг-он-Темс, когда он передал ей копию еще одной телеграммы, теперь от британского посла в Вене, с пометкой «Для служебного пользования», в которой сообщалось, что австрийцы предъявили правительству Сербии обвинение в «соучастии в заговоре, приведшем к убийству эрцгерцога».
Она вернула ему телеграмму:
– Это серьезно?
– Может быть серьезно. Мы должны следить за этим во все глаза.
Он опять скомкал бумагу и выбросил в окно. Такое обращение с государственными документами показалось ей чересчур бесцеремонным, но вслух она ничего не сказала.
В следующий понедельник, накануне переговоров по ирландскому вопросу, она позвонила ему на Даунинг-стрит, и они вместе вышли через садовые ворота на вечернюю прогулку по Сент-Джеймсскому парку. Она не удержалась и просунула руку ему под локоть. Заканчивался еще один теплый день этого невероятно прекрасного лета. Люди сидели в шезлонгах, лежали, растянувшись на побуревшей траве. Государственные служащие уже возвращались домой. Кто-то из членов парламента направлялся в клуб. Его в кои-то веки беспрерывно узнавали. Он вежливо кивал мужчинам, приподнимал шляпу перед дамами.