А воспитанный человек был занят тем, что извещал друзей о выходе своей книги.

Бальзак – генералу барону де Померелю, 11 марта 1829 года

«Что это я говорю: „Моя книга“?.. Она в какой-то мере и ваша, ибо, по правде сказать, составлена из множества занимательных историй, которые вы так чудесно и с такой щедростью рассказывали мне за стаканчиком восхитительного гаврского вина, коим так вкусно было запивать баранки с маслом. Вы найдете там все, начиная от песенки: „Пришла пора, красавица“ и до башни Мелузины… И все это принадлежит вам, как и сердце автора, его перо и самые теплые воспоминания.

Надеюсь, что госпожа де Померель посмеется, прочитав некоторые подробности касательно масла, кувшинчиков, смолистых свечей, изгородей и плетней, а также описание того, как трудно порой попасть на бал: все это она найдет в моем романе, если ей удастся дочитать его до конца, не заснув. Я принял во внимание, что вашей очаровательной жене не понравился первоначальный заголовок романа „Молодец“, и он изменен».

Роман появился в марте 1829 года. Латуш поместил в газете «Фигаро» благоприятный отзыв, его примеру последовали другие, но об успехе говорить было нельзя. Книга не продавалась.

Латуш – Бальзаку, 15 апреля 1829 года

«С моей легкой руки на вас просто сыплются хвалебные статьи. Возможно, роман начнут в конце концов покупать. Но пока что у меня нет больше ни денег, ни советов для вас. Мы ведь теперь с вами вовсе не видимся. Это в порядке вещей. Так вот, любезный мой друг, разве я был не прав, приведя вам однажды свое любимое изречение: „Человек, который к тридцати годам не стал мизантропом, родился на свет бессердечным“? Прощайте, эгоист».

Прошло восемь месяцев, а Юрбен Канель продал всего четыреста пятьдесят экземпляров. Латуш с грустью подводил итоги. Он даже не вернул издержек. Когда немного позднее появился его роман «Фраголетта», Бальзак опубликовал в «Меркюр» почти враждебную и уж во всяком случае весьма сдержанную статью. Он говорил в ней о Неаполе, о Везувии, о Восемнадцатом брюмера, но не давал никакого представления о самом произведении. Об авторе романа Бальзак писал: «Мы слышим горький смех человека, не верящего ни в счастье, ни в свободу… В его душе есть нечто от Вольтера и от лорда Байрона… Пусть тот, кто отважится, займется разбором книги. Я на это не решаюсь… Лаконизм господина Латуша слишком походит на молнию. Он вас ослепляет, и вы уже толком не знаете, куда вас ведут. Впрочем, каково бы ни было мое собственное мнение, книга эта наделает шума, у нее не будет недостатка ни в похвалах, ни в критике». Ни один недоброжелатель не мог бы сильнее уязвить автора, и Латуш негодовал. Какой он все же эгоист, этот Бальзак! А тут еще Шарль Седийо, человек необыкновенно педантичный, «со слишком уж непомерным рвением» следил за тем, чтобы все до последнего векселя, выданные его родственнику, были оплачены, даже дружеские векселя де Латуша. «Это просто неслыханно! А еще порядочные люди! Побойтесь Бога, господин Седийо!» И в приступе благородного негодования Латуш восклицал:

«Да пропади она пропадом, эта улица Кассини! Пусть дьявол на веки вечные ниспошлет ее обитателям перезрелых любовниц, черствый хлеб, железные вилки, отвратительные развязки произведений и полные ложного пафоса предисловия!»

Говоря по правде, бывшие друзья начинали ненавидеть друг друга. Жеманный, аккуратный, скрупулезный Латуш приходил в ужас от бесцеремонности Бальзака, от его резких манер, неуклюжей, массивной фигуры. Бальзак любил грубые шутки, скабрезные истории; Латуш поджимал при этом губы и умолкал. Хорошо знавшая обоих писателей Жорж Санд говорила: «Я всегда считала, что Латуш вкладывал слишком много настоящего таланта в свои речи. Бальзак вкладывал в них только сумасбродство. Он щедро разбрасывал то, чем обладал в избытке, но тщательно берег свою глубокую мудрость для собственных произведений». Латуш говорил Бальзаку, что тот в своем литературном тщеславии доходит до шутовства. Бальзак возражал: