— А вот это, кралечка, — говорит он вкрадчиво, почти нежно, — ты зря. Так бы мы может с тобой по-доброму…

Препираясь с одним, упускаю из виду другого. А он между тем заходит сзади, цапает меня грубыми ручищами за плечи, прижимает к себе.

Хоть и худой, а грудь — как камень.

— Держи её, Питер, крепче. Я спереди зайду.

Извиваюсь, лягаюсь.

— Ишь, брыкливая, — Майкл ловит мои ноги, жёстко стискивает и разводит. — Ничего, сейчас усмирим!

Нет, только не это!

Я ору, что есть мочи. Чтоб не только Ландар услышал, но и в замке штукатурка осыпалась.

— Кричи-кричи! — ехидничает Майкл, задирая мне юбку.  — Может, прибежит толстопузый папочка… И мы заставим его заплатить за невинность дочери…

Над плечом самодовольно скалится (не вижу, но ощущаю кожей) Питер.

— И доченьку приласкаем, — шепчет он мне в ухо, обдавая смрадным дыханием, — и папочке ношу облегчим.

Холодный, с нотками стали голос, чеканящий слова, явно не входит в их планы. Поэтому когда из-за спины раздаётся:

— Убрали. Грязные. Лапы. От моей. Жены. — Оба горе-охотника бросают меня (из-за чего я больно грохаюсь на землю) и уставляются на того, кто явился на мой крик.

Я тоже поворачиваюсь и смотрю.

Его окутывает чёрная аура. В руке дымится кроваво-красный зазубренный меч, по которому ходят алые молнии.

Да и сам он, с горящими красными глазами, похож на исчадье ада. Просто невыносимо прекрасен.

Мой супруг.

Обыкновенный гончар.

И тут меня накрывает сероватый сумрак. Живой, шевелящийся, полный шепотков. Противных таких, лезущих в уши, оседающих в голове. Слов не разобрать, шелестит, шипит, скворчит…  Продирает холодом по позвоночнику. Подступает тошнотой к горлу. Так, бывает, мутит при мигрени. Сейчас голова не болит, но… Кажется, все мои мозговые тараканы повыползали из извилин и интенсивно шевелят усиками, перебирают лапками… Прямо по серому веществу…

Гадко — не передать. Обхватываю голову руками и тихо скулю. Сжимаю виски, будто хочу выдавить оттуда всю эту пакость, что устроила там танцы…

Зрение расфокусировано, но, тем не менее, ловлю в сизой мгле алые росчерки. Через шепотки прорываются крики, проклятия, хрипы…

А потом мне на лицо падают горячие липкие капли. Провожу рукой по щеке — пальцы в красном… Кровь?..

Дымка рассеивается.

То, что я вижу, приводит в ужас — ошмётки тел, вывернутые внутренности и прямо у моих ног — отрубленная голова с выпученными глазами…

А посреди поля битвы, вернее, бойни, — мой иномирный муженёк. Нахохленный, с меча капает кровь, а вокруг фигуры — клубиться тьма.

Вскрикиваю, но тут же зажимаю себе рот рукой.

Меня колотит, давлюсь слезами…

Ландар поворачивается на звук. И меня затягивает в вишнёвую тьму его глаз…

Это уже слишком! Сознание отказывается справляться…

Последнее, что слышу и чувствую, меня берут на руки и бурчат над ухом:

— Бесполезная жена. Даже воды нельзя попросить…

…Прихожу в себя от того, что поверхность подо мной мерно покачивается. Потом нескольких секунд дезориентации, в течение которых мучительно пытаюсь понять вновь, кто я, где и как тут оказалась. А когда память восстанавливается, осознаю, что лежу в телеге, а тёмная спина, что маячит впереди — мой муж.

Отличный опыт. Так и запишем в анамнез: потеря сознания не возвращает домой. Что досадно, ибо хотелось.

Не знаю, чувствует ли Ландар, как я копошусь, или у него глаза на затылке, но он оборачивается и буквально прожигает меня злым взглядом.

— Как самочувствие? — спрашивает, тем не менее, почти дружелюбно.

Киваю, потому что говорить не могу: голос не слушается, во рту сушь.

Ландар командует Философу остановиться, протягивает мне кожаный бурдюк. Он прохладный и в нём так сладостно плещется вожделенная жидкость. Пью жадно, большими глотками, вода течёт по подбородку, мочит лиф платья.