Мама пожаловалась, что Гиля сильно ждал Мишеньку и просил, что если потеряет дар речи к его приезду, передать Мише одно напутственное слово, Миша поймет.

Я спросила, что за слово. Мама сказала: лехаим. Хоть Гиля просил передать не при свидетелях, а лично с глазу на глаз. Значит, вроде пароля. Я тогда подумала, что Гилечка никак не желал расставаться со славным партизанским прошлым.

Миша низко опустил голову, и слезы полились из его глаз.

Потом подошел близко к Гиле.

Гиля закивал головой, как мог, еле-еле.

Миша сжал его руку и тут же отошел обратно.

Мама бросилась к кровати, стала успокаивать Гилю, чтобы он не расстраивался, что надо менять простыню. Они с Блюмой поменяли простыню, обмыли Гилю. Он вроде заснул.

Мы с Мишей легли на полу.

Рано утром с мамой пошли на базар, чтобы сделать значительный продуктовый запас. Я привезла деньги и хотела сама выбрать качественное питание для больного и всех с ним. Взяли санки, старые-старые, еще довоенные, Гилиных детей.

Миша и Фима спали. Блюма вместе с нами вышла из дома на работу.

Мы отсутствовали с мамой – дорога плюс базар – часа два. А снег падал и падал.

Когда мы пришли домой, Гиля был уже мертвый. На лице его играла застывшая улыбка.

Я сразу заметила, что подушки под его головой лежат иначе, чем раньше. Совсем иначе. И сам он лежит вроде с сильно повернутой в сторону шеей, как будто ее повернули силой. А одна подушечка, думка, вообще под кроватью. Скинута. А ведь Гиля уже много дней не шевелился, лежал колодой.

Мы переглянулись с мамой без лишних слов.

Сразу за нами пришла Блюма. Фима еще спал под действием своих успокоительных лекарств.

Миша был совсем одетый-умытый, бледнее Гили. Глаза его запали, в черных кругах. Мишенька сидел за столом и играл в дорожные шашки на маленькой намагниченной доске. Каждая шашечка отрывалась с трудом, но легко прикипала к новому месту.

Мы все молчали и переводили взгляд с Гили на Мишу.

Миша первый нарушил тишину:

– Гиля Мельник умер.

Только потом начался женский плач. Фима понял что-то страшное и тоже заплакал со сна. Я зарыдала от жалости, растерянности и неизвестности, которая накрыла меня с ног до головы.

Миша довел партию до конца, аккуратно собрал шашки и захлопнул коробочку.

Послали телеграмму Лазарю. Он приехал вместе с Хасей за час до похорон. Со мной они демонстративно не разговаривали, но Хася сделала исключение на минуту и вывалила на меня наболевшее за десять лет.

Из встречи с ними я вынесла главную мысль обвинения: я довела Фиму, бросила сына на произвол с третьим мужем, сама нигде не работаю и люблю только себя, свою фигуру и свое лицо.

Но сейчас не об этом.

Миша вел себя мужественно. Утешал Фаню и Блюму. Опекал Фиму.

Похоронили Гилю на старом еврейском кладбище. Неожиданно для меня молитву прочитал Миша. Мама, Блюма и Фима повторяли за ним. Миша торжественно раскачивался взад-вперед, как будто читал кадиш всю жизнь без перерыва. И никто не удивился. Кроме меня.

В поезде мы молчали. Миша смотрел в окно. Он только сказал:

– Летом поеду в Киев. К отцу. Потом к бабушке.

Я не перечила, хоть лето предназначалось для подготовки к экзаменам в институт. Как я думала и считала.

Причем надо отметить, что Миша не спросил у меня, по какому адресу надо ехать к Мирославу в Киев. Я поняла, что он знал без меня. И, может быть, бывал летом без моего ведома. Теперь из Остра ходит автобус, и попуток хоть отбавляй. Не говоря про речной транспорт.

Больше мы к вопросу не возвращались.

Дома я закрутилась. Эллочка в садике часто болела и больше сидела со мной дома. Моя мечта пойти работать по специальности снова не могла осуществиться.