Значительно возмужавший и окрепший Чарльз Вард на первый взгляд казался совершенно нормальным, а в разговорах с Уиллетом выказывал твердость духа и уверенность, невозможные для любого пытающегося притвориться здравым сумасшедшего, особенно – в долгосрочной перспективе. На мысль о возможном помешательстве Варда наводили лишь звуки, в разное время дня раздававшиеся из чердачной лаборатории, – монотонные напевы, заклинания и вгоняющие в дрожь ритмичные декламации небывалой громкости. И пусть голос всегда принадлежал Варду-младшему, что-то в нем самом и в произносимых им словах крайне настораживало и тревожило. Также и почтенный Уголек, любимый всем семейством старый черный кот, от определенного звучания хозяйского голоса выгибал спину и ощеривался.

Ароматы, временами просачивающиеся из лаборатории, обладали необъяснимой природой – порой ядовито-едкие, но чаще маняще-неуловимые, словно способные зачаровывать, они насылали таинственные видения и образы. Люди, чуявшие их, имели склонность испытывать мимолетные миражи – виды огромных горизонтов со странными горами и бесконечными аллеями сфинксов и гиппогрифов, простиравшимися в необозримую даль.

Вард не возобновил своих прежних блужданий, но усердно занялся старинными книгами, привезенными домой из странствий. Европейские источники, как объяснял он, значительно расширили горизонты его работы, суля великие открытия в ближайшие годы. Лицо юноши осунулось и постарело, поразительно напоминая теперь портрет Карвена в библиотеке, и доктор Уиллет, нанося очередной визит, часто останавливался у последнего, изумляясь феноменальному сходству и подмечая, что теперь лишь маленькая ямка над правым глазом отличает давно умершего алхимика с картины от ныне живущего юноши.

Эти визиты Уиллета, предпринятые по просьбе старших подопечных, были весьма любопытными. Вард ни разу не отверг доктора, но тот видел, что никогда не сможет проникнуть во внутреннюю психологию молодого человека. Часто он замечал странные вещи вокруг него – маленькие восковые фигурки гротескного вида на полках и столах, полустертые остатки кругов, треугольников и пентаграмм, рисованных мелом или углем на расчищенном участке пола в центре большой комнаты… И по-прежнему ночами звучали заклинания и поражавшие чудными ритмами напевы; из-за них Вардам сделалось непросто удерживать у себя прислугу, равно как и пресекать толки о безумии сына.

В январе 1927 года имел место странный случай. Как-то ночью, около полуночи, когда Чарльз пел инвокацию, чей странный ритм неприятно отдавался эхом в холле внизу, с залива внезапно налетел порыв холодного ветра, и все в округе заметили слабое, неясное дрожание земли. Кот метался в совершенно нехарактерном для него ужасе, жалобно выли собаки – на целую милю вокруг. То была прелюдия к резкой грозе, необычной для времени года и принесшей столь сильные раскаты грома, что мистеру и миссис Вард стало казаться, будто началось землетрясение. Они бросились наверх, чтобы посмотреть, что случилось, но Чарльз встретил их у двери на чердак, бледный, решительный и зловещий, с почти пугающей двуединой маской торжества и серьезности на лице. Он заверил их, что дом на самом деле не пострадал и что буря вскоре уляжется. Варды остановились и, глянув в окно, увидели, что сын их прав, ибо молнии сверкали уже где-то в дальних далях, а деревья перестали гнуться под странными стылыми порывами. Гром, перейдя в глухое бормотание, вскоре затих. Одна за другой стали загораться в небе звезды, и триумфальная мина на лице Чарльза Варда выкристаллизовалась в другое, очень тревожащее выражение.