– А почему ты думаешь, что плюс-минус пять столбов, а не пятьдесят?

– Потому что я знаю. Я считал.

– Столбы?

– Опоры.

– Ты не считал! Ты с папой говорил!

– Я считал в прошлую поездку. На каждый километр приходится от восемнадцати до двадцати двух столбов. В среднем – девятнадцать и шесть. От дома до дома по спидометру – сто пятьдесят шесть километров. Получается именно то, что я назвал. И погрешность, с учетом отступлений строителей и моей невнимательности. Я ее отинтерполировал.

– Че?

– Привел к среднему значению.

Я молчал.

Обдумывал.

Потом отец рассказал, что в позапрошлую поездку дед заинтересовался количеством столбов. Он отмерял участки от одного километрового столба до другого и считал столбы электрические. Разброс был велик. Но и дед был велик!

Он посчитал двадцать один километровый отрезок из ста пятидесяти шести – просто так, потому что хотелось, и вывел среднее число столбов на километр. Потом учел количество километров им не просчитанных и вывел погрешность. Учитель физики, что ты от него хочешь. И подсчитал ожидаемое число столбов на трассу.

– С точки зрения математики расчет безупречный! – заявил отец. Как один из первых системных программистов Краснодара, он имел право на такие заявления.

Я был посрамлен.

Все уже подсчитано!!!

Зачем дед считал столбы, учитывая погрешность?

Ему что, больше нечего было делать, находясь в кабине с единственным сыном?

А зачем считал столбы я?

Любимая говорит, что боится даже представить, каким нудным я стану в старости.

С каждым годом в Любимой я вижу все больше черт моей бабушки.

Правда, бабушка меня так не высмеивала.

Так она высмеивала деда.

В родной станице двоюродные дядья называют меня Евлампием.

Это станичное прозвище деда.

Внешне я на него не похож. Я крупнее и ужаснее во гневе.

А на кого я похож?

От моего дома до дедовой хаты три тысячи пятьдесят девять столбов.

Я пересчитал.

Рояль «Бехштайн» звучит очень насыщенно. Особенно – упав с четвертого этажа.

…Инструмент слегка накренился в сторону изогнутого крыла и исчез из виду. Потом раздался тупой стук, заглушаемый многоголосым «Ба-умммммм!». После – взрыв и «БуоММ!» исключительно на басах. Потом три или четыре «Пиу!». Это, взвизгнув, лопнули несколько тонких струн. Я отчетливо помню именно такую очередность. Но помню и иное: все «Бауммм», «БуоММ» и «Пиу» звучали почти одновременно. Они начинались последовательно, но с таким мизерным зазором, в какой не вставишь и иголку. И все же паузы были колоссальными. В промежутке от звука до звука я успевал и умереть, и родиться.

А потом предсмертный всхлип рояля начал затихать и по улице раскатилось «Твою ма-ать!..» рядового Кожуры.

…Дежурный по полку капитан Измирский шел как утка на манок. В просторной рекреации отданного военным бывшего техникума всхлипывал «Summertime». В третьем часу ночи. Первого января тысяча девятьсот девяносто шестого года.

Едва капитан – длинный и тонкий, как дирижерская палочка, – сбежал с лестницы, мелодия сменилась на разухабистого «Августина». Звуки неравномерными комками вываливались из дежурки. Там в зарешеченном «аквариуме» из оргстекла, сидя на тяжелой сварной табуретке, помдеж терзал губную гармошку.

…Обычно «губнушку» я с собой в дежурку не брал. Оставаясь ответственным по роте – баловался. А заступая помдежем по полку – нет. Люди вокруг, все на виду. Да и по уставу не положено. Но в новогоднюю ночь…

…Измирский, иронично улыбаясь, выложил на заставленный телефонами стол несколько апельсинов:

– Августин?

Я «кивнул» одними глазами, не вынимая гармошку изо рта.