Эту технологию я у бабушки намного позже срисовал. Уже когда стал студентом и о зажарке на сливочном мог только мечтать. А тогда я просто ел. И думал не о рецепте, а о добавке.

Ужин камерный, потому что в дому редкое для лета затишье. Нечего хихикать, я правду говорю. Всего-то пара внуков. Если б собралась вся семья – варили бы ведро борща или затирки. А сейчас ба приготовила каких-то жалких три литра соуса. Легкотня! Она даже не просила помочь ей с картошкой. Если б съехались все (Касавченки – папа Саша, мама Таня, меньшой мой родный братец Илюшенька; да Прытыки – дядя Слава, тетя Люся, наша старшая, и единственная сестрица Аленушка, ну и мы – двое из ларца, погромщики двоюродные – Славка да Ванька), сама бы не справилась! Вот уже завтра к вечеру они все будут здесь, а пока бабушка «курортничает». Это ее определение, я по тем временам еще и слов таких не знал. Потому и запомнил.

Бабушка по заведенному ритуалу делит потрошок. Себе – сердце и лапу. Деду вторую лапу и голову – он любит гребешок погрызть. Пупок и печенка – нам с братом. И картошка, картошка… Когда она крупными кусками, ее можно ломать краем ложки и даже толочь в пюре.

– Может, надо было сразу пюре варить?

– Не-а, ба-а! Так вкуснее.

А потом хлеб и еще парное вечернее молоко от соседки. Остановиться невозможно.

– Славка, хватит тебе. Швыдка Настя нападет.

Бабушка знает – у нас с дедом желудки одинаково реагируют на молоко. И остановить нас (что в еде, что в труде) одинаково непросто – натуры страстные. Но лучше остановить сейчас.

– Все. Больше не дам.

Бабушка отбирает бидон, не позволяя налить по четвертой чашке. Брат с заготовленной краюхой хлеба вьется вокруг котом:

– Ба-а, ну полчашечки. Мне же можно…

Ему хорошо-о! Его желудок передоза молока не боится. Его только от зеленой алычи и недозрелого винограда несет.

Бабушка сомневается какое-то мгновение, но потом обретает решение: никому, значит – никому. Брат расстаться с горбушкой не готов, но и на сухую она в него уже не лезет. Он, вздыхая, наливает чаю и бурчит:

– Вечно мне страдать из-за всяких засранцев…

– Ты че сказал? – Я старше на полтора года (в этом возрасте – серьезная фора) и склоняюсь к силовому урегулированию.

– Я? Ниче… Чаю тебе предлагаю.

– То-то же. Наливай.

– Я ж и говорю – всяким засранцам тут чаю наливаю.

Драчку пресекает бабушка, выгнав нас из кухни тряпкой.

…Утро красит. Точнее – белит.

Синька уже вмешана в известь, разведенную до консистенции молока. Хоть пей. Дед из своего арсенала выбрал для внучков хорошо обмятые мочальные кисти. Бабушка – новехонькие медицинские перчатки, чтобы мальчикам не поело пальчики. Мы с утра – само благолепие. Умытые, нарядные, тихие… Пока не проснулись.

Дед придирчиво осматривает нашу экипировку и велит раздеваться до трусов. Недоверчивый.

Мы просим оставить нам майки и шорты, а то комары заедят. Он не соглашается. Бесчеловечный.

– Деда, а если нас до кости проест? – дипломатично интересуется брат.

– Кто, комары?

– Побелка!

– Не проест.

– А меня на локте прямо до мяса проела!

– На каком локте? – Дед озабочен всерьез.

– Да это давно было, уже заросло, – выкручивается брат.

– Ну раз заросло, так и… два зарастет, – сворачивает дискуссию навидавшийся и не таких хитрецов завуч на пенсии. Раздевает-таки нас до трусов, нахлобучивает шапки из газет и отправляет работать. У меня папаха – я казак, у брата буденовка с нарисованной звездой – он, соответственно, буденновец. При этом мы еще и индейцы. Это, наверное, потому, что мы оба – красные. Не от солнца – по «раннепионерским» убеждениям. Если вы не понимаете, как это может быть, значит, родились не раньше восьмидесятого.