– Иван Евлампиевич, а у вас…

«Ну вот и все», – пронеслось в мозгу. На лице брата читалось то же самое.

…Дед нас не драл. Не наказывал трудом или лишением отдыха. Не лишал сладкого или выхода на речку (который был возможен только в его сопровождении). Дед только искренне расстраивался. И спрашивал нас – как же вы могли?.. И это было ужасно – стоять перед расстроенным дедом и не иметь никаких объяснений своему поступку.

Лучше бы порол.

– А у вас пары ведер глины не найдется?..

– Найдется, Володя, найдется. Хату перемазать решил?

– Да надо бы, Иван Евлампиевич. Все не соберусь, а погода-то уходит.

– Я вот тоже хочу. Но одному тяжело. Жду, когда дети приедут.

– А эта шкода на что? – Вовка глянул на нас, подтянувшихся поближе, чтобы не позволить соседу наговорить на нас больше, чем мы заслуживаем.

– Да малы еще…

– Деда, мы уже умеем! Мы же и в прошлом году помогали обдирать.

– И перетирать!

– И белить!

– Ну-у-у… Если вы поможете, родители будут рады… – задумался дед и вдруг направил свой дальнозоркий взгляд в сторону виноградника. – Кыш! Чертова сволочь! Володя, я все-таки ей шею сверну.

– Извините, Евлампиевич, недоглядел!

По винограднику, прицеливаясь к черным ягодам, вышагивала соседская пеструшка. Та самая. С белым крылом. Живехонька.

– Одыбала, – подмигнул мне брат и кинулся выгонять диверсантку.

Ни до, ни после мы не перетирали дедову хату в таком замечательном настроении.

– Если хату перетрете, взрослые смогут просто отдыхать. – Дед в шляпе в сеточку, старой «рабочей» рубахе и аж седых от древности некогда костюмных брюках проминает влажную глину через крупноячеистое жестяное решето.

Мы с братом неширокими жесткими шпателями сдираем со стен прошлогодний набел. Если под ним проявлялись трещины – «расшурошиваем» их.

Увлекательнейшее занятие. Цепляешь уголком жести глину. Надавливаешь на инструмент и смотришь, как струйками осыпается наземь поврежденная зимою штукатурка.

Я работаю с задором. Налегаю на шпатель от плеча. Брат попытался за мной угнаться, быстро устал и охладел к процессу. Но дед и из этого извлекает пользу. Он ставит меня на стремянку-дробыну и отмеряет фронт работ – добрые две трети стены сверху. Брату остается нижняя треть. Я горжусь оказанным доверием, ударничаю, былинными жестами отираю лоб и стремлюсь обогнать младшего. Младший отпускает меня на четыре шага (чтобы известь в глаза не летела) и боле не отстает, хотя активнее болтает, чем работает. Даже не вспотел.

Тут, пожалуй, стоит пояснить – хату мы обдираем снаружи. Сложенные из самана стены защищала от сырости глиняная штукатурка. За зиму на ней появлялись трещинки. После весенних и летних ливней трещинки становились щелями, через которые саман «тянул сырость». Чтобы хата не рухнула за четыре-пять сезонов, каждое лето ее обдирали «до живого». «Расшурошенные» трещины по-новому заделывали глиной. Мазали (перештукатуривали) стены везде, где обнажился саман. И – белили известью.

Нижняя треть стены всегда сохранялась хуже, чем верх, частично защищенный от дождей выступающей крышей. Обдирая верх, приходится прилагать силы. Обдирая низ, наоборот – сдерживаться, чтобы в трудовом порыве не прокопаться сквозь саман. Мудрый дед поставил брата вниз не для того, чтобы младшему легче работалось. Для хозяина важнее сберечь стены от моего разрушительного энтузиазма, а заодно – синхронизировать наши усилия.

– Деда, а если мы хату перетрем – взрослые на утряну пойдут?

– Ну я не знаю… – дед глубокомысленно сдержан. – Они же едут ремонт делать. Если увидят, что ремонт закончен, – могут и пойти.