Мои слова вызвали недовольство мужчины. Он снова скривился:

— Не люблю полуфабрикаты, ты же знаешь. Сто раз тебе говорил, а ты опять за своё. Лишь бы баклуши бить и не готовить. А ведь дома сидишь. Государство тебе деньги платит, чтобы ты за ребёнком и мужем ухаживала. Моя мать никогда не отказывалась готовить, — громко отхлебнув, он достал из кухонного шкафчика чипсы. — Закажи пиццу, что ли.

— У нас осталось мало денег, — нерешительно возражаю я, наблюдая, как он чешет круглое пузо. — Вчера купила пару ползуночков и подгузники. Осталось три тысячи до твоей зарплаты. Ещё неделю жить.

— Возьми из декретных — через плечо бросает, как я теперь понимаю, якобы мой муж.

— Но я положила их на счёт. Их нельзя снять. Вань, мы же решили копить Теме на обучение. Ты что, забыл?!— чуть не плача, возражаю. — Ты стал таким грубым, Вань. Я не узнаю тебя. Что-то случилось на работе?..

Я вижу эту сцену как бы со стороны и одновременно участвую в ней. Но не могу высказать свои настоящие мысли. Как будто повторяю заученную наизусть пьесу.

Странное чувство. 

И в тоже время я не могу отделаться от мысли, что мне всё здесь знакомо: и кухня с потертыми шкафчиками бежевого цвета, и стол, покрытый цветастой клеенкой. Кружки с потрескавшимися стенками, которые почему-то нельзя выбрасывать.

Ах да: «Мама отдала их скрепя сердце. Это фамильный сервиз, и неважно, что от него осталось три кружки и два блюдца. Если выкинешь, обидишь маму. А она не заслуживает того, чтобы какая-то девка её обижала».

И я даже вспомнила интонацию, с которой невсамделишный муж Ваня мне это говорил — столько в его тоне было гордости и апломба, что я тогда подумала — он цитирует мать.

И мне стало очень обидно. Я тоже не заслужила того, чтобы пить из треснувших кружек. А уж поколотые салатники сразу бы выбросила, но их тоже «нельзя трогать».

А почему я не могла пойти и купить другую посуду — не знала. Не могла и всё тут.

Вдруг я услышала детский плач. Он доносился из соседней комнаты, как и звук включённого телевизора.

Вздрогнув, я бросила тряпку, которой собиралась протереть стол, и выбежала из кухни.

Ракурс сместился.

Теперь я укачивала ребенка под звуки равнодушного комментатора. Ему, невидимому мужчине из телевизора, было наплевать, что громкость бьёт по ушам и превышает все допустимые в десять часов вечера децибелы. Он орал, что нападающий перехватил подачу и рвётся к воротам противника. Ему важно было донести свою характеристику футболиста как до замершего перед телевизором мужа, так и до его сына, вздумавшего так не вовремя проснуться.

— Опять хнычет, — недовольно цедит муж, хрустя чипсами. — Это он в тебя такой. Я в его возрасте спал по шесть часов без пробудки и не мешал родителям жить.

Меня эти слова искренне возмущают, и я несдержанно отвечаю:

— Как ты можешь сравнивать? Все дети разные. К тому же Ксения Владленовна растила тебя без отца!

Реакция, последовавшая за этим, удивляет как меня, стоящую с ребёнком, так и меня, наблюдающую со стороны.

— Не смей судить мою мать!— грозно рычит муж.

И я пугаюсь. Делаю шаг назад, отворачиваю ребенка, чтобы не ударил.

Слишком обозленное лицо у мужа, слишком гневно щурит глаза. Да и рука у него тяжёлая. Я почему-то хорошо это знаю.

— Вань, я не сужу твою мать, — шепчу и едва сдерживаю непрошенные слезы. При нем нельзя плакать — муж не любит женской слабости. Он миллион раз говорил, что самая лучшая женщина на земле — его мать — никогда не плачет. — Я пойду в кухню, Вань. Чай будешь?

Меня смеряют уничижительным взглядом, а потом снисходительно сообщают: